Книга Прощание с осенью - Станислав Игнаций Виткевич

Т е м п е. Хватит с нас этих прометеевских людей, тех, что со светильниками, а теперь — с электрическими фонариками, наносят визиты толпе в ее норах, а потом возвращаются к своим повседневным высотам, а вернее низменностям духа. Массы сами возьмут себе все, без посредничества — порой довольно прибыльного — этих осветителей, и пустят своих людей в мир.

Л о г о й с к и й. Ничего вы на самом деле не знаете, товарищ Темпе. Россия идет вспять — никто во всем мире не принимает коммунизм всерьез.

Т е м п е. Но и сам коммунизм никого всерьез не принимает, кроме себя самого. А впрочем, это только вступление. Коммунизм — это переходная фаза, и колебания — неизбежны, все зависит от исходного пункта. Вспомните, откуда вышла Россия. Тот центр сил, из которого пошла эта всемирная волна, может даже на время погаснуть, но волна эта прошла и сделала свое. А впрочем, где же, господа тухлые демократы, ваши концепции? Вы, микроскопические наблюдатели с короткой дистанции, нисколько не понимаете величия идеи. Вы воете о тех идеях, которых у вас нет и быть не может, потому что идеи в наше время рождаются сами, в массах и находят под себя индивидов, готовых проникнуться их сознанием. Идея растет в жизни, а не выдумывается за столом, но прежде всего она должна быть и с т и н н о й: она должна возникать из исторической необходимости, а не быть лишь тормозом, предусмотренным для сдерживания человечества на паршивом уровне мнимой человечности при сохранении всех привилегий, но не для людей прежнего типа властителей, а для новых ловкачей, разного рода селфмэйдменов, бизнесменов и гиен, занятых в сфере торговли...

А т а н а з и й. Хватит, Темпе, ты зануда; если кто и знает все, так это мы. Как только я остаюсь один и думаю обо всем об этом и о том, кто я есмь, это представляется мне великим, а я сам, со всем моим индивидуализмом, делаюсь в сравнении с этим маленьким и излишним, не только я, но и те, другие — на вершинах. Но стоит мне послушать, как кто-нибудь вроде тебя изрекает пошлости, и все величие улетучивается, тут же превращаясь в скуку: я вижу уже не лишних людей, а лишнее человечество, которое ничего уже не создаст — а это гораздо хуже.

Л о г о й с к и й. Я верил в эсдеизм, потому что думал, что целью является истинное освобождение духа, свобода и большое творчество для всех — но теперь...

Т е м п е. Это как раз все те словеса, от которых мы избавились, в чем и состоит наше величие. Вы оба — псевдопрометеевские душонки. Вам бы хотелось быть благодетелями, да вам нечего дать людям, а когда люди сами берут, вы возмущаетесь. Механизация, или попросту говоря, сознательная потеря человеческого облика — вот будущая реальность, остальное — надстройка, орнамент, который так разросся, что стал забивать то, что должен был украшать. Мы дошли до предела буржуазной культуры, которая не дала ничего, кроме сомнения во всем.

А т а н а з и й. Все зависит от того, что мы от нее требовали — а то, что философия остановилась на чисто негативном определении границ познания, высвободило массу энергии, которая в противном случае была бы направлена на бесплодную борьбу с невозможным. («Да я ли это говорю?» — подумал он.) Это посерение, которое станет результатом обобществления, не обязательно должно означать потерю человеческого облика: можно механизироваться, сохраняя достижения культуры. И в этом направлении идет человечество, но не дойдет из-за сокрушительных катастроф, нацеленных на незамедлительное претворение в жизнь государственного социализма.

Все это говорил Атаназий неискренне, лишь бы не думать о проблеме причастия, к которому хотел его сегодня склонить ксендз Выпштык. Однако близость катастрофы изменила его непосредственное отношение — все хорошо, но издалека.

Т е м п е. Я знаю, в чем ты меня осуждаешь, Атаназий: в том, что я, делая революцию...

Л о г о й с к и й. Да что вы там делаете, господин Темпе, вы — пешка.

Т е м п е. Поживем — увидим. Стало быть — в том, что я при этом ощущаю самого себя отбросом той культуры, которую ненавижу, что я сам возношусь при этом в измерении, противоположном моей идее. Как знать — может, ты и прав, если речь идет об этом моменте. Но что ж, можем ли мы стать другими людьми, не переходя всех переходных фаз? То, что ты говорил о псевдоморфозе, в большей степени относится, может, ко мне, чем к моим стихам, но это переходный период. Мы должны, сжав зубы, пройти через все стадии, вырываясь кусками из этой мертвой массы, которую мы образуем вместе со всем миром. А в конце, вместо бессознательного скотства, незаметно наступающего под маской как бы великих, а по сути ложных идей, сознательное падение в пропасть счастья — действительно, темную, но именно в этом, если хотите, и состоит величие: осознать, что слишком сильный свет создает темноту, ослепляет и уничтожает саму возможность видеть. Мы уже вступили в этот этап. А при этом — и это вам менее всего понятно — я не могу спокойно спать, если знаю, что вокруг меня бездонное море страданий, которое можно устранить ценой мелких неприятностей, устроенных для таких типов, как вы. Простите, но здесь не до колебаний.

Для Логойского, который был зол на Темпе, что тот испортил ему ранний визит у Атаназия, последний перед венчанием, разговор тот становился просто невыносимым. Он уже не знал, кто, что и от кого защищает, тем более, что в последнее время уже серьезно подозревал Атаназия в скрытом коммунизме.

— Хватит буквоедством заниматься! — воскликнул он. — Вы оба отъявленные коммунисты. Я хочу пожить еще хоть минутку. Не отравляйте мне ее. Неизвестно, что будет завтра.

Они подходили к кафедральному собору Старого Мяста, где должны были пройти крещение и оба венчания. Перед собором стоял бледный Препудрех с непокрытой головой, закутанный в черное котиковое манто.

— Не позволила мне подвезти ее. На душе кошки скребут. Она ведь в любой момент может руки на себя наложить. У нее ведь так всегда — сталкиваются крайности. Ах, Тазя, если бы ты знал, что я испытываю, — говорил он, не обращая внимания на Темпе, который смотрел на всех троих с нескрываемым презрением.

— Я иду, — сказал он неожиданно громко. — Не выношу этих комедий. Ты прав, Тазя: последние конвульсии. До свидания на баррикадах, если в вас еще остались хоть какие-нибудь железы. А если нет, то пожалуйте к нам. Мы сумеем вас использовать. Нам нужны смельчаки, но с железами, а не такие рохли, что даже в последнюю свою минуту не умеют развеселиться.

Он отсалютовал, приложив замерзшую красную ладонь к черной кепке-жокейке, и удалился посвистывая.

— Это шведское дворянство довольно «minderwertig»[37], — засмеялся ему вслед Логойский.

И ему завтрашняя революция немного мешала планы: неизвестно, как после революции будет поставлен вопрос относительно тайной торговли кокаином, а кроме того, именно на завтра у него была назначена одна встреча: паллиативы вместо любви к Атаназию, покорение которого приходилось, по причине венчания, отложить на некоторое время.

Между тем распогодилось, и понемногу набирало силу искрящееся от мороза, веселое, полное надежд, многообещающее утро ранней зимы. Солнце пригревало через туман, который постепенно рассеивался, и с карнизов и с черных деревьев начали падать шапки сырого пуха, расплескиваясь в лужах тротуаров. Атаназий мысленно перенесся в горы. Как же там должно быть было чудесно: громадные, сверкающие плоскости, синее небо, лыжи, и морозный вихрь, и неописуемое очарование маленького ресторанчика у подножия гор, в котором, проведя весь день среди снегов, пили чай с красным вином. Как же давно не мог он позволить себе этого (то есть поездку в горы, а не чай с вином), какие только чудеса он не вытворял, чтобы хотя бы быть прилично одетым. До него впервые по-настоящему дошло, что ему больше не придется высиживать в канцелярии старого адвоката Ванюшевского и отрабатывать скучные куски вместо того, чтобы путешествовать по заграницам, что для него пока что было невозможным, он сможет по крайней мере насладиться зимой в горах, в Зарытом. Он предпочел бы сделать это за свои деньги, но ничего не поделаешь. В свете того, что он определенно решил отказаться от Гели Берц, проблема относительно богатой женитьбы становилась несущественной. А впрочем — не торговал ли он, случаем, своей красотой? А если бы за Зосей не было ничего и если бы он просто не боялся Гели как жены, и если бы она... Атаназий помрачнел, но ненадолго. Однако в непосредственной реальности было слишком много бесстыдного очарования, не дававшего возможности углубить эти опасные сомнения. Он взглянул на Логойского, который, приняв украдкой новую порцию «коко», радовался снегу, как ребенок. Этот мелкий и грубый «жуисёр» показался ему на самом деле кем-то очень близким. «Я лечу вниз, все быстрее», — подумалось ему, но мысль эта его не огорчала.