Книга Моя жизнь как фальшивка - Питер Кэри

При виде сержанта Феннесси мистер Блэкхолл отступил в сторону, как человек, нечаянно заслонивший произведение искусства.

– Его ребенка похитили! – сообщил он.

Полисмен отметил, как Чабб шарахнулся от него и затряс головой, точно телка, что отказывается входить в грузовой вагон. Он также отметил, что Чабб забыл надеть башмаки, а желтые носки на нем протерты до дыр.

Мистер Блэкхолл провел сержанта в дом – чрезвычайно запущенный, как обнаружил полисмен, у которого сразу же зародилось «нехорошее предчувствие».

Табуретки на кухне отсутствовали. Сержант извлек блокнот.

– Хозяйка ушла от вас, – предположил он. Отец молчал.

– Кто забрал ребенка, мистер Чабб? Его мать? Чабб раскрыл рот, но ответ затерялся где-то, словно птица, влетевшая в дом.

– Мужчина, – выдавил он наконец.

– Он вам знаком?

– Можно мне присесть?

Сверившись с часами, мистер Блэкхолл сбегал и принес стул. Чабб рухнул на сиденье.

– Она совсем маленькая, – простонал он. – Ей всего неделя!

– Вы пытались догнать негодяя, не так ли?

– Он меня обманул.

– Он вам известен?

И вновь полицейский отметил подозрительную паузу.

– Я видел его раньше, – признал наконец Чабб, – но я не знаю, кто он.

– Попытайтесь описать его внешность.

С этим Чабб справился на «отлично». Он бы еще добавил подробностей, но тут мистер Блэкхолл, потихоньку отступивший в гостиную, поманил детектива к себе:

– На одно слово, сержант!

Дождавшись полицейского в гостиной, Блэкхолл правой рукой протянул ему пачку пожелтевших газет, выразительно прижимая палец Левой к губам. Вернувшись в кухню, сержант Феннесси уже знал, как себя вести, и совершенно позабыл о сочувствии к пострадавшему.

– У вас уже были неприятности с полицией, Кристофер?

– Разве сейчас у меня «неприятности с полицией»?

– Не умничайте, Кристофер!

– Не было.

– В штате Виктория?

– И там тоже нет.

Сержант выложил на стол номер «Аргуса» от 7 мая 1946 года.

– А это что?

– Вы копались в моих вещах? – завелся Чабб – и увидел в дверях мистер Блэкхолла. – Ах ты, хрен вонючий! – вскричал он. – Не было у меня неприятностей с полицией! Судили не меня, а Вайсса!

– Забудьте о нем, Кристофер! – предупредил сержант. – Смотрите на меня – и бойтесь меня. Вы когда-нибудь устраивали подлог, Кристофер? Полагаю, вам известно, что такое подлог?

– Разумеется.

– Вымысел с целью обмануть или подставить другого человека. Верное определение, Кристофер? Вам известен Боб Маккоркл? Это и был подлог, я полагаю?

Чабб принял газету из рук полицейского и уставился на коллаж, который он давным-давно состряпал так беспечно. Только теперь он понял в какие «неприятности» угодил: признайся он, что вдохнул жизнь в этот образ, и его сочтут сумасшедшим, а значит – преступником. Они сидят на кухне и зря теряют время, а тварь уходит все дальше, унося его дитя. Сейчас, в эту минуту, где-то в закоулках Сиднея голодная малышка плачет, а похититель не знает даже названий тех вещей, которые необходимы ребенку. Если не рассказать полицейскому правду, девочка живой не вернется.

Он сидел на кухне и не мог пошевелиться. Слова не шли с языка.

31

Совсем недавно австралийский суд обвинил некую миссис Чемберлен в убийстве ее новорожденного ребенка – на том лишь основании, что она не заплакала во время телеинтервью. По-видимому, ее преступление заключалось в отказе вести себя как «нормальная женщина», а Кристофер Чабб, выходит, не умел держаться как «нормальный мужчина». Разве нормальный холостяк усыновит ребенка? Бульварные газетки предполагали единственную цель, ради которой мужчина мог усыновить ребенка: убийство.

Чабба в итоге оправдали, но жизнь его была загублена. Он лишился ребенка, любовницы, работы, крыши над головой, немногих друзей. По крайней мере, его не осудили, как впоследствии на основании не более веских улик осудили миссис Чемберлен. Можно сказать, повезло. И пусть многие поговаривали, будто Чабб сам вывез ребенка из страны, чтобы досадить Нуссетте, из-за этой сплетни он утратил репутацию, но хоть не свободу.

Тем не менее оправдание принесло Чаббу не облегчение, а внезапную, ошеломительную пустоту. Ухаживая за малышкой, он вымотался в первую же неделю, отчего же теперь ее личико мерещилось ему в каждой коляске? С женщинами он был холоден и далек, а теперь мог разрыдаться от столь слащаво-сентиментального зрелища, как вязаная пинетка, забытая на грязном полу трамвая. Все живое, даже осыпанная пыльцой совка в горсти, напоминало Чаббу о его ребенке, о биении жизни, чьи веления непреклонны.

Казалось бы, страдание плодотворно для поэта, но в эту пору искусство показалось ему бессмысленным, а больше он ни во что в жизни не верил.

Публичный скандал закрыл ему доступ в рекламные агентства, и, поработав в нескольких случайных местах за гроши, Чабб выбрал наконец занятие, которым прежде наделил Маккоркла: стал продавать страховки. Он обходил дом за домом, скромный коммивояжер, в шестом адском круге своего розыгрыша, и все ждал: сейчас он нажмет на звонок, откроется дверь, и он увидит свое дитя. Каждый раз, когда он садился в автобус или поднимался на перрон, Чабб высматривал высокую темную фигуру, знакомую, упругую походку. Он даже надеялся, что тварь не насытилась возмездием, а потому, переехав из отдельного дома в квартиру, а оттуда – в меблированные комнаты, оставлял на старом месте новый адрес, чтобы мучитель не сбился со следа.

Постепенное падение – от коттеджа до меблированных комнат – заняло около четырех лет. Все это время Чабб не мог ни писать, ни даже читать. Наконец, весной 1956 года он получил досланную бандероль от случайного знакомца, австралийского художника Доналда Дефо. Художник за это время успел переселиться в Индонезию, там как раз происходили пертурбации, и о неприятностях Чабба он ничего не знал. Это был очень приятный, внимательный к людям человек; в начале своего послания он извинялся за то, что отнимает у Чабба время, но он, дескать, счел, что ему «любопытно будет послушать историю о замечательном безумце, который заглянул ко мне нынче. Это – призрак того неистового авангардиста, которого вы изобрели в 46-м году…»

Гость, навестивший Дефо, путешествовал в компании четырехлетней девочки. Они бежали на Бали из Йогьякарты, где «так называемый Маккоркл» учил местное наречие, но так и не справился с ним «из-за своей поистине трагической картавости». Художник наткнулся на эту парочку, бродившую по улице в дни рамадана, и увел к себе, пока их не зацапала религиозная полиция. В первый же вечер «Маккоркл весьма выразительно декламировал "Помрачившуюся эклиптику"».