Книга Сорок роз - Томас Хюрлиман

Я играю двойственную роль — таков был вывод. Дома я — жена Майера, в консерватории — студентка Айслера. Одна в известном смысле антитезис другой, но в отличие от мирового духа, который никогда не задерживается подолгу в одной позиции, обе Марии были вполне согласны с таким распределением ролей — ни та ни другая не рвалась оставить свою ступень. Мария Майер жила ради любви, Мария Кац — ради искусства, поскольку же от одной Марии к другой ходили поезда, студентка по дороге превращалась в мужнюю жену и выходила из вагона с радостным «Привет, дорогой, вот и я!»

Поженились они в июне 1945-го, она была в белом шелковом платье, с букетом алых роз, Майер, только что произведенный в обер-лейтенанты, — в новеньком, превосходно сидящем мундире. Ее брат-священник совершил таинство бракосочетания, а что праздник не слишком удался, она уже начала забывать. Замнем! Макс сразу после свадьбы переехал в кацевский дом. А скоро добыл себе место в адвокатской конторе, хотя всеми помыслами и делами стремился в политику. Ему хотелось как можно скорее подняться в городские партийные верха, вечер за вечером он просиживал на собраниях, проталкивался к столам завсегдатаев и чувствовал себя достаточно сильным, чтобы отобрать у мясника, старого партийца, пост в правлении. Это-де лишь вопрос упорства, а в оном никто не сомневается, тем паче он сам. Да, Макс был самоуверен, весел, влюблен и трижды в неделю, по понедельникам, средам и пятницам, мчался из прокуренных задних комнат на вокзал встречать жену, свою, как он говорил, виртуозку. Чудесно! С каждым приездом она все больше жаждала объятий, рука об руку они спешили домой, а едва оказывались в комнате, как прямо от порога к кровати протягивался след желания — его брюки, ее блузка, его рубашка, ее чулки, его носки, ее пояс: «Любимый! Любимая!» Поцелуи, поцелуи… «Иди ко мне, иди!»

Однако в столице, где ее муштровал суровый Айслер, командовала Кац, которой очень нравилось после урока прогуляться по экзистенциалистским погребкам, поспорить о Шостаковиче и Сартре, похлебать жидкого супа, тяпнуть забористого шнапса, элегантно жестикулируя, покурить французские сигареты.

— Чтобы создать основу для социализма, — однажды вечером заявил Айслер, — мы прежде всего должны преодолеть буржуя в нас самих. Не будь такой мещанкой, Кац, можешь переночевать у меня на диване!

Кац, надо признать, была бы не прочь остаться, но Майер рвалась домой и, направляясь к выходу из погребка, успела услышать, как доцент Айслер, обращаясь к кружку авангардистов, заметил, что, мол, эта девушка отягощена, конечно, всеми ограничениями своего класса, но необычайно талантлива, она пробьется.

Талантливая особа благополучно села на поезд, по дороге превратилась в возлюбленную и нырнула с Максом в постель. В воскресенье она сопровождала его в церковь и, дабы не пугать будущих избирателей, отказалась от всякой экстравагантности. Сделала себе личико Мадонны, надела маркизетовое платье и зимнее пальтишко, которое Макс выиграл в лотерею на партийном празднике. Ей это ничего не стоило, ради Макса она бы и в лохмотьях ходила, но на следующее утро натянула черные брючки, обернула шею красным шарфом, нацепила на локоны берет и явилась в консерваторию парижской экзистенциалисткой.

* * *

Но кое-что в Айслере ее раздражало: во время урока он регулярно вынуждал ее любоваться кожаным сердечком, потертым коричневым лоскутом, который дешевый портной, наверно товарищ по партии, пришил к заду его брюк гольф. Доцент Айслер любил стать у открытого окна, благоговейно внимая пронзительной симфонии всевозможных инструментов и голосов, наполнявшей внутренний двор консерватории. В такие минуты ученица, дрожа от холода, сидела за роялем, смотрела на кожаную заплату или на товарища Сталина, чья усатая физиономия красовалась на стене, и упорно надеялась, что Айслер, несмотря на свою горячность, очевидно требующую охлаждения, все-таки устанет от какофонии, закроет окно и продолжит урок. В конце концов он садился рядом, снимал очки и спрашивал:

— Как насчет того, чтобы углубить ваши подходы? Сегодня вечером у авангардистов я буду говорить об отсталости Стравинского.

— Ужасно мило с вашей стороны, господин доцент. К сожалению, мне нужно домой. Отец меня ждет.

Она играла Прелюдию фа-диез мажор Баха.

Через несколько тактов оборвала игру.

Начала сначала.

Оборвала и начала сначала, оборвала и начала, начала и оборвала.

— Еще раз этот пассаж, господин доцент?

— Но без эмоций, черт побери! Здесь речь идет о работе головой и акробатике пальцев. Сантименты оставим «Стейнвею», ясно?

Да пожалуйста, сколько угодно, и, хотя его раздражал перфекционизм студентки, замедлявший учебный процесс, она упорно играла каждый пассаж по многу раз, пока не овладевала им вполне. Не из буржуазной прилежности, как считал Айслер. Просто любила в повторении чуть приостановить время.

— Приглашение в силе, но вы его отвергаете? — спросил он.

— Пожалуй, — сказала она, опустив ресницы, — на одну рюмочку у меня времени хватит.

В коридорах струнники и духовики настраивали инструменты, сопрано и басы распевались, задребезжал звонок, послышались шаги, захлопали двери, перерыв кончился, и фальшивый концерт продолжился, уже потише, распределенный по маленьким, глухим классам.

— Все спокойно, — шепнул Айслер, — идем в притон, товарищ!

* * *

Само собой, Кац не говорила ни доценту, ни авангардистам, что с самого начала учебы существовала еще и другая, а именно Майер, и обручальное кольцо, которое выдало бы ее замужество, обычно на полдороге в столицу прятала в сумку (на обратном пути она снова надевала его на палец, вернувшись душой в образ замужней дамы). Но, сообщая участникам застолья в погребке, что дома ее ждет прихварывающий отец, она ничуть не привирала. Папá страдал тяжелым катаром и быстро дряхлел. К Майеру он относился сдержанно, а пьесы, которые Мария разучивала по заданию Айслера, находил ужасными. По всей видимости, папá все еще полагал, что она безраздельно принадлежит ему одному, и с трудом, с огромным трудом мирился с тем, что вынужден делить ее с Айслером и с Майером. Впрочем, он воспринимал новое положение вещей спокойно, comme philosophe.[52]Не ворчал, не протестовал. Старался мирно жить своей жизнью, но в результате, увы, снова оказался в собственном доме таким же чужим, как в молодости, после женитьбы. Тогда он уединялся от жены и сына, теперь сторонился молодой пары, спал на самом верху, в мансарде, а появляясь внизу, ограничивался курительной либо старым креслом в ателье, у окна, глядящего на озеро. Свои розы он давно укрыл соломой, последние астры отцвели, когда же он тащил из ателье в парк сумку с причиндалами для гольфа, Мария понятия не имела, что он там с ними делал. Иногда она шла за ним, заглядывала за кусты, бродила вдоль камышовых зарослей, обшаривала взглядом верхушки деревьев, но его самого никогда не находила, видела только сизый дымок сигары, в котором он растворился как волшебник в сказочном лесу. Когда же она в конце концов бросала поиски, выяснялось, что он давно сидит в ателье, нетерпеливо дожидаясь ее.