Книга Профессор Криминале - Малькольм Брэдбери

Аллея вывела нас к вершине холма, и мы вновь оказались возле несравненной виллы Бароло. Разлука с ней длилась совсем недолго, но сей чертог вновь успел преобразиться: окутался голубоватыми сумерками, прицепил сверху луну, засиял огнями ламп и факелов. Именно факелами была освещена просторная терраса, где накрыли банкетные столы. Вечер выдался прохладный, но это не пугало дам в ярких платьях (разве что плечи прикрыты шалью) и джентльменов, обряженных ради торжественного случая в темные костюмы и строгие галстуки. Меж гостей шустрили белоснежные официанты, разнося бокалы и канапешки. До меня со всех сторон доносились обрывки серьезных разговоров о литературе: «Мой агент говорит, пятьдесят тысяч, а я ему — требуй вдвое больше. Так он и сделал». «Я говорю Мейлеру, а пошел ты, говорю, Мейлер». «Представляешь — рецензии шикарные, а книгу никто не покупает. В следующий раз хорошо бы наоборот». Дальше цитировать не буду — сами знаете, что такое серьезный разговор о литературе.

Окна виллы соблазнительно золотились сиянием канделябров, и мы, прихватив напитки, убрели внутрь. Салон муз был весь заставлен статуями, меж которых теснились великие мира сего. Здесь разговор шел в основном о политике — каждый излагал свою принципиальную позицию, и мы с Илдико чуть не оглохли. «Столько народу, а никто не поет, — удивилась она. — В Будапеште так не бывает». «Ты видишь Криминале?» Илдико, пользуясь преимуществом в росте, поднялась на цыпочки и обозрела зал. «Нету ни его, ни Сепульхры, — доложила она. — Наверно, уже укатили на какой-нибудь другой конгресс». «Но ведь он — почетный гость! — возмутился я. — Ему после ужина речь произносить. А потом еще одну речь, в день закрытия. Не мог Криминале уехать». «Ты так думаешь? — Илдико все еще озиралась по сторонам. — Боюсь, ты совсем не знаешь Криминале».

«Что ты имеешь в виду, Илдико? Не мог же он просто взять и смыться? Это совершенно невозможно». Она фаталистски пожала плечами: «Криминале, он и есть Криминале. Разве его поймешь?» «Но ведь он венгр, как и ты». На это она ответила: «Но ведь он человек западный, как и ты». «Нет, он должен быть где-то здесь!» «Никому он ничего не должен. Ему на всех наплевать. Такой большой человек. Захотел смыться и смылся. Уж я-то его знаю», — уверенно заявила Илдико. «Неужели мы зря потратили столько времени?» — затосковал я. «Почему зря? — обиделась она. — Мы могли бы отлично провести время и без него». «Ну уж нет. Слишком долго я за ним гонялся. Он от меня не улизнет». «Разве тебе тут не нравится? — спросила она. — А я-то думала... Так ловко пристроил меня в свой номер...»

«Послушай, давай не будем тратить время на выяснение отношений, — благоразумно предложил я. — Лучше пойдем покрутимся среди гостей. Может, Криминале еще выплывет». «Как это «покрутимся»? В каком смысле?» — надула губки Илдико. «Ну, в смысле поболтаем с людьми, повеселимся. Обычно на банкетах занимаются именно этим». «Я знаю, ты считаешь, что это я во всем виновата. Но ведь не из-за меня же он удрал?» «Никто тебя не винит, — успокоил я ее. — Но я так долго разыскивал этого типа, а он вдруг взял и как сквозь землю провалился». «Свинья ты все-таки», — буркнула Илдико. «Сама ты свинья», — не остался в долгу я. «Ну спасибо, — прошипела она. — Катись куда хочешь. Крутись без меня, а я буду крутиться сама по себе».

Этот прискорбный инцидент был не последним из ожидавших меня в тот вечер ударов судьбы. Я пустился в одиночное плавание среди выдающихся писателей, а оскорбленная Илдико решительно зашагала в сторону освещенной факелами террасы. В своем коротком венгерском платье она смотрелась поистине сногсшибательно — что правда, то правда. Илдико немедленно принялась «крутиться» и делала это с мстительным упоением. Я решил, что это меня абсолютно не касается, мобилизовал все свое обаяние и продолжил разведывательный рейд — то с одним поболтаю, то с другим. Беседы получались довольно милыми, но совершенно бесполезными. Постепенно выяснилось несколько неожиданное обстоятельство: многие из десанта, высадившегося на платформу Миланского центрального, не имели ни малейшего отношения к литературе. Например, подхожу я к мистеру Хо из Англии, хочу его поздравить с творческим успехом, выходом замечательного романа «Кисло-сладкий соус», от чтения которого я получил несказанное наслаждение. На это мистер Хо говорит: «Нет, роман написал Мо, а меня зовут Хо». Далее выясняется, что он вовсе даже и не писатель, а бывший младший член совета оксфордского колледжа Всех душ, ныне работающий в министерстве иностранных дел. Поездка на конгресс в Бароло для него — литературный тайм-аут, взятый в разгар сложнейших переговоров по утряске разнообразных проблем, существующих между Британией и Европейским сообществом (которое мистер Хо предпочитал именовать Бельгийской империей).

Далее все было в том же духе. Мисс Макэсума из Японии, сменившая прелестное розовое кимоно на не менее прелестное голубое кимоно, почти вовсе не говорила по-английски, но ее собеседник поведал мне, что мисс Макэсума отнюдь не является продолжательницей традиций Мисимы, как я решил вначале, а работает экспертом по долгосрочному экономическому планированию при правительстве Кайфу. Тогда я подкатился к предполагаемому восточно-европейскому диссиденту, хотел поболтать о трудных взаимоотношениях творца с тоталитарным режимом, но он оказался не творцом и не диссидентом, а профессором Ром Румом, министром странных дел (во всяком случае, именно так профессор представился) бывшей Народной республики Слака, только что свергнувшей диктаторский режим генерала Вулкани и угодившей в жесткие объятья свободного рынка. (Кстати, недавно я прочел в газете, что в Слаке приключился новый переворот и мой профессор стал президентом республики.) В общем, писателей в зале я почти не обнаружил. Один из смешливых африканцев, поразивших меня на вокзале своими цветастыми племенными облаченьями, ради торжественного вечера обрядился в белоснежную рубаху не менее внушительного вида. Он, увы, тоже представился министром, только не «странных дел», а юстиции. А йейльские деконструктивисты при ближайшем рассмотрении и вовсе оказались ковбоями из Госдепартамента США.

Но в конце концов набрел я и на писателей. Сначала мне попался литературный редактор из Парижа, задвинутый на теории случайных символов; потом председатель Союза индийских писателей, который немедленно заставил меня подписаться под какой-то петицией; третьим был Нобелевский лауреат из маленькой североафриканской страны, где сей лавроносец, по его собственным словам, был не просто самым знаменитым, но еще и единственным писателем. А дальше пошло-поехало: в дальнем конце зала я углядел своего давнего знакомца Мартина Эмиса, погруженного в беседу с Гюнтером Грассом; вскоре к ним присоединились Сьюзен Сонтаг и Ханс Магнус Энценсбергер. Прочесав зал (Илдико по-прежнему обрабатывала террасу), я окончательно убедился в широкомасштабности и изумительной сбалансированности конгресса. Профессор Монца виртуозно рассчитал идеальную пропорцию Запада и Востока, Европы и Азии, Соединенных Штатов и Океании, а главное — Литературы и Власти. И, как обычно происходит в начале непростого диалога, проблемы не заставили себя ждать. Служители большой политики немедленно скучковались и вели сугубо профессиональные разговоры в кругу посвященных; писатели же общались исключительно с собратьями по цеху и говорили только о литературе. Неудивительно, что устроителям форума понадобился деятель калибра Басло Криминале, чтобы навести мост между двумя столь несхожими берегами.