Книга Немцы - Александр Терехов

— Не уволят его?

— Сидит как пришпиленный на делах Лиды, а сейчас ничего другого не нужно, последние дни…

— Михаил Александрович, уже сколько лет — последние дни…

— Я не жалею. Я покидаю «Титаник», дальше плывут без меня! — и так говорили все; заместитель префекта старел, потухал, худел, обрастал тополиным неухоженным пушком и щетиной, дальше без неба, под плитой, больно смотреть, как копошится он там во тьме (не он, а зашевелившаяся мумия, собранное врачами из… возвращенное из… поднятое с… подобие) и устраивается как-то жить дальше среди насекомых и бледных, вмятых побегов неузнаваемых растений, без солнца; Кравцов говорил вниз, кому-то устроившемуся у него в ногах, пакету «за февраль» с откатом. — Я-то устроюсь. Жалко только времени. Нужно время, понимаешь, чтобы на новом месте, — о чем прежде всего думал каждый, — чтобы выстроить схему.

Эбергард не слушал, читал сообщение Сигилд: «Эрна с классом едет Варшава — Берлин — Амстердам — Париж, не хочешь дать денег на путевку и личные расходы?» — «Нет»; звонок догнал его уже в коридоре:

— Тебе наплевать на дочь?! Да? Живешь в свое удовольствие? Никакой ответственности! Да денег можешь вообще больше не давать! Чтобы я… Не выпишешься из квартиры — Эрну больше никогда не увидишь — я сделаю так! — Она подождала: подождала радующих ее вспышек, плевков керосина в собственное пламя, страданий, задыхающегося голоса и раздраженно спросила в молчащую пустоту: — У тебя есть ко мне какие-то вопросы?

— Нет, — вопросы Эбергард накопил только к самому себе, и — следом эсэмэс от Эрны, первая за недели, месяцы и — о чем? «Почему не хочешь давать денег на поездку?!» Отвечать — не отвечать? И всё-таки ответил: «Потому, что не чувствую твоей любви» — двенадцатилетней девочке он ответил так и ответа не ждал, кончилось; всё, что касалось Эрны, — вымерло внутри, ему показалось — больше не заболит. Что произошло? Порезался обидой до крови и перестал скучать. Всё, что мог: будил Эрну болью, пытался вызвать недоумение и тоску, обратить внимание на потерю отца — ничего не заметила. И теперь он чувствовал: не хочет говорить с Эрной. Не хочет обслуживать. Оставался вопрос: любит он ее? Любил? Или с дочерью у Эбергарда произошло всё то же самое, что с ее мамой, только намного быстрее?

Фриц устроился — редеющие префектурные старожилы, избитые тарными пульками, постановочно освещенные жестяные зайцы-барабанщики и медведи делились этой вестью с радостью, словно обреченный Фриц испытал на себе сверхновую рискованную вакцину и — выздоровел совершенно, хоть и потерял половину веса и волосы все, потенцию и зубы, — теперь у всех, кому грозит чума сиреневых штампов в трудовых и окончательных страшных разговоров, есть надежда что-то такое проглотить, дурно пахнущее выпить и всё-таки вынырнуть с задыхающимся стоном из-подо льдов, в какой-то дальней полынье, пугнув тюленей и нерп.

— Без секретаря, — в кабинет поместился только Фриц, скромный, списанный из застойной гвардии стол, Эбергард, чайник и две коробки «листовой бумаги для офисной техники». — Визитки еще не сделал, — вице-президент в болтливой, рожденной безрукой и одноногой, инвалидной ассоциации муниципальных образований — ей подтирали текущие унитазы… Фриц… Человек (упившись на встрече белорусских побратимов в прошлом году), сообщивший официантке ресторана «Милостивый государь», что может лично проинвестировать строительство двадцатидвухэтажного монолитного дома… — Боится меня, — то есть матерого, ведомого старшими, неслучайно поставленного «вице» боится президент ассоциации, понимая свою скорую участь. — Не подпускает никуда, — да там бюджета девять миллионов (Эбергард, собираясь в гости, поизучал), и одному-то не напилишь на приобретении моющих средств и закупке галогеновых ламп! — Вчера пригласили на правительство. Левкин как-то раскованно себя вел. Пространно выступал. Что не любят, — чем еще оставалось хвалиться, о чем говорить? — ясно: Фриц с утра уже поизучал астрологические таблицы на сегодня, и больше занятий не оставалось. — У мэра, — сообщалась великая тайна, все уволенные, униженные, сниженные, уничтоженные не только переселялись под кепку, в мозг мэра, но и даже начинали управлять в нем течением мыслей по некоторыми извилинам, — есть настроение перераспределить полномочия и бюджеты управ в пользу муниципалитетов, смекаешь? — Фриц энергично покачал головой, он слышал марш, сводные духовые оркестры. — Пер-спек-ти-ва не хилая, да? Ну и сейчас проблематика, — он вдруг взглянул обозленно, тесная обувь что-то терла до крови. — Ведь надо как-то гармонизировать отношения между управами и муниципалитетами, чтоб не возникало конфликта интереса… У тебя есть какие-то идеи в этом направлении? Скоро наш вопрос на правительстве, с меня требуют новые идеи!

— Надо как в Западном Дергунцево.

— Та-ак, — Фриц живо распахнул явно купленную за собственные деньги рабочую тетрадь в мягкой коже и избавил от колпачка ручку с золотым пером размером в березовый листик.

— Вот в Западном Дергунцево достигнута гармония, уважительные и конструктивные отношения местных органов власти и местного самоуправления. Каждый понедельник, утром…

Фриц подогнал к перу чернил, насупился и принялся записывать.

— Руководитель муниципалитета приносит главе управы план работы на неделю районного собрания. Без формальностей — глава управы ведет его в комнату отдыха, сам заваривает чай с лимоном, сам наливает чай руководителю муниципалитета…

— Че, серьезно?! — замер: такого не знал!

— И пока глава управы знакомится с планом, руководитель муниципалитета у него отсасывает. Я ни разу не слышал, чтобы в Западном Дергунцево муниципалитет и управа спорили, кто главней — никаких амбиций, только интересы общего дела!

— Еще идеи есть? Какие-нибудь другие.

— Поднимите на правительстве вопрос об использовании молодыми специалистами ипотечных кредитов для покупки должностей. Ну нету у выпускников вузов необходимой суммы! Пусть вносят десять процентов, на остальное берут ипотечный кредит под приказ о назначении… Во власть придет грамотная молодежь, владеющая современными средствами коммуникаций, избавленная от родовых пятен советской системы!

Фриц вырвал из блокнота испорченный листок:

— А ты знаешь, за сколько монстр продал мою должность? Триста шестьдесят шесть тысяч евро.

— Что это сумма некруглая?

— А обилие шестерок тебя не смущает? И первая тройка? Тройка — это ведь шесть, поделенная на два… Видел я тут… — словно выключили свет, провалился пол и друзья взглянули друг на друга в подвальной тьме, над журчанием течений, поблизости от мест, где и происходит то, что на самом деле, и Фриц, как всегда, неприятно приблизил лицо, — Твоего нового куратора. Согласован на место Кравцова. Гуляев. Алексей Данилович. Генерал-майор КГБ. Президент федерации бадминтона. Последние места работы — заместитель директора Третьяковской галереи, управляющий делами министерства природных ресурсов.

— Сколько лет?

— Под шестьдесят. Такой, знаешь, генерал — ля-ля, баня, пиво, волейбол, пять раз причесаться за день, «у офицера, если не выпьет за женщин, день прошел впустую».