Книга Протокол - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Тон, который взял Адам, являл собой нечто среднее между проповедью фанатика и речью тамады на свадьбе. Он говорил:

«Остановитесь, дамы и господа. Задержитесь ненадолго и выслушайте меня. Вы недостаточно внимательны к тому, что вам рассказывают. — А ведь вам все время что-то рассказывают. — Каждый день, много часов подряд. По радио, по телевизору, в кино, на обедах, ужинах и сельских ярмарках. Между тем слово — простая и легкая вещь, нет ничего приятней анекдота или истории, рассказанной, так сказать, в упор. Бессвязно, урывками. Вы — завсегдатаи. Вы не люди, ибо не знаете, что живете в человеческом мире. Научитесь говорить. Старайтесь. Пробуйте сами. Даже если вам нечего сказать. Говорю вам, вы наделены речью. Так почему бы не попробовать, пока вы живы, заменить ваши собственные машины: давайте, говорите, справа и слева. Распространяйте доброе слово. Увидите, очень скоро не станет нужды ни в радио, ни в телевидении. Будете встречаться запросто, на углу улицы, как я сегодня встретился с вами, и рассказывать друг другу истории. Любые. И ваши дети и жены станут притекать к вам и жадно внимать вашим речам. Вы сможете до бесконечности долго говорить с ними о прекраснейших вещах…»

Круг слушателей Адама теперь совершенно оформился; он состоял примерно из следующих лиц:

1) человек десять женщин, мужчин и детей стояли тесным кружком и не расходились;

2) десятка два других подходили, слушали и шли дальше по своим делам.

Итого — человек тридцать, создававших затор на тротуаре.

«Я расскажу вам кое-что. Слушайте. Я — это было некоторое время назад — сидел на ступенях лестницы, в горах. Курил сигарету. Наслаждался чудесным видом. Прямо напротив были холм, город — он тянулся до самого моря, — и длинный изгиб берега. Вокруг царил покой. Три четверти панорамы занимало небо. А земля внизу была такой мирной, что казалась его продолжением. Можете себе представить. Две горы, город, река, бухта, кусочек моря и ввинчивающийся в небо столб дыма. Повсюду. Я сообщаю вам элементы картины, чтобы вы хорошо поняли продолжение. Вам ясно?»

Никто не ответил, но кое-кто со смехом покачал головой.

Адам наугад выхватил взглядом из толпы слушателя и спросил:

«Вы понимаете?»

«Да, да, я понимаю», — ответил тот.

«И — вам нечего рассказать?»

«Мне?»

«Да, вам, почему нет? Вы живете в деревне?»

Мужчина отступил на шаг, и толпа качнулась назад вместе с ним.

«Нет, я ___»

«Вы что-то продаете?» — спросила женщина.

«Да, слово», — ответил Адам.

«Вы свидетель Иеговы? Да?» — догадался давешний слушатель.

«Нет», — покачал головой Адам.

«Но вы — вы проповедник, так ведь, проповедник?»

Но Адам его не услышал; он вернулся к таинственной невнятице своего нового, зарождающегося языка, к безумной самоизоляции, ступору перед лицом черни, и продолжил:

«Внезапно все на земле изменилось. Да, я вдруг все понял. Понял, что эта земля принадлежит мне, только мне — и больше никому. Никаким живым особям. Не собакам, не крысам, не паразитам, не рыбам. Она принадлежит людям. А раз я человек, значит, и мне. Знаете, как я это понял? Произошло нечто из ряда вон выходящее. Случилась одна старая женщина. Старуха. Сейчас вы все поймете. Я был в горах, сидел на ступеньках лестницы и смотрел на исчезающую за поворотом крутую дорогу. Прямо передо мной находился участок метров в сто, не больше; асфальт сверкал под пробивавшимися из-за туч солнечными лучами. Неожиданно раздался какой-то глухой шум, и я посмотрел вниз. Медленно, чудовищно медленно на дороге появился силуэт жирной уродливой старухи в цветастой накидке, колыхавшейся вокруг ее тела, как флаг. Сначала я разглядел голову, потом грудь, потом бедра, ноги и, наконец, все остальное. Она едва ковыляла, ни о чем не думая и пыхтя, как корова, шаркала толстыми экзематозными ногами по асфальту. Она выплыла из-за холма, как выходят из ванной, и пошла по направлению ко мне. Ее нелепый силуэт темнел на фоне нахмурившегося неба. Она была, да, именно так — она была единственным движущимся элементом пейзажа. Природа вокруг нее застыла в неподвижности — но превратилась, как бы это поточнее выразиться? — в ореол вокруг ее головы, словно земля и небо стали ее волосами. Город все так же спускался к морю, и река спускалась, горы были такими же круглыми, а дымы — вертикальными. Но исходило все это из ее головы. Как будто все опрокинулось. Изменилось. Это была она, понимаете, это была она. Она все сделала. Дым, он точно был делом рук человеческих. И город, и река. И Гавань. В горах вырубили все леса и наставили телеграфных столбов, проложили дорожки и выкопали дренажные канавы. Дорога и лестница, стены, дома, мосты, плотины, самолеты — к муравьям все это точно отношения не имело! Это была она. Она. Обычная старуха. Уродливая и жирная. Нежизнеспособная. Совершенно непригодная для жизни. Вся в целлюлите. Неспособная идти по прямой. С забинтованными тромбофлебитными ногами и раком прямой кишки или чего-нибудь другого. Это была она. Земля была круглой и крошечной. А люди взяли ее в оборот и из всего извлекают выгоду. На земле не найдется ни кусочка земли, слышите, ни единого кусочка, где бы не было дороги дома самолета телеграфного столба. Ну и как не сойти с ума от осознания принадлежности к роду человеческому? Это была она. Она, этот куль тряпья, набитый внутренностями и прочей дребеденью, грозный и кровавый, это тупое животное с выпученными глазами, кожей, как у дохлого крокодила, подгрудками, ссохшейся маткой, почерневшими легкими, зобом, желтым заплетающимся языком… голосом коровы на бойне… тяжелым, с надрывными всхлипами… Аах-ах… аах… вздутый живот… рубцы… и череп… лысый, и провонявшие потом семидесятипятилетней выдержки волосатые подмышки. Это была она. Она… Вы — вы понимаете?»

Темп речи Адама ускорился; он дошел до той стадии монолога, когда оратор перестает говорить законченными фразами и хочет быть понятым. Он практически лежал спиной на железных крашеных перилах; над толпой виднелась только его голова, он был похож на проповедника и городского сумасшедшего; он был тем, на кого показывают пальцем, тем, кого сдают в полицию, над кем смеются или оскорбляют — в зависимости от обстоятельств.

«Хочу вам сказать. Подождите. Могу рассказать вам историю. Знаете. Как по радио. Дорогие слушатели. Я могу устроить обсуждение. Могу поспорить с вами. Кто хочет? Кто хочет поговорить со мной? Ну? Мы можем что-нибудь обсудить? Можем поговорить о войне. Война будет — Нет… Или о стоимости жизни. Какова цена на картошку? А? Кажется, в этом году картошка вырастет до гигантских размеров. А вот репа будет мелкая. Или об абстрактной живописи. Если нет других предложений. Вы ничего не хотите сказать? Я могу рассказать историю. Да, могу. Могу придумать небылицу, басню, сказочку. Прямо сейчас. Ну вот, например, я перечислю вам названия. Слушайте. Легенда о карликовой пальме, мечтавшей о путешествии по Восточной Европе. Или. Ибис, которого коммивояжер превратил в девушку. Или. Гасдрубал[28], человек-о-двух-ртах. И. История любви короля карнавала и мухи. Или. Как царица Пелопоннеса Зоэ нашла драгоценную флейту Пана. Или. Отвага типаносомы. Или. Как убить гремучую змею. Это просто. Нужно знать три вещи. Гремучие змеи. Очень горды. Не любят джаз. И впадают в каталепсию при виде эдельвейса. Итак. Вот что нужно делать. Берете кларнет. Увидев змею, корчите ей жуткую рожу. Из-за своей гордости они начинают бесноваться и кидаются на вас. В этот момент. Вы играете им «Blue Moon»[29]или «Just a Gigolo»[30]. На кларнете. Они ненавидят джаз. И замирают. В сомнении. Тут-то вы и достаете. Достаете из кармана настоящий снежный эдельвейс. И они впадают в каталепсию. И тогда остается схватить их и воткнуть куда-нибудь «р». Когда они просыпаются. Они видят, что они — не они. А всего лишь гремучки. И они подыхают — из-за своей гордости. Предпочитают свести счеты с жизнью. Перестают дышать. Не дышат часами. И в конце концов подыхают. Становятся черными-пречерными. Слышите? и т. д.».