Книга Кучум - Вячеслав Софронов

Слуга меж тем налил пенистый напиток в чарки и удалился в соседнюю комнату. Иван Иванович поднял свой кубок и в несколько глотков осушил его, захватил горсть ягод, отправил их в широко открытий рот, обнажив желтые нездоровые зубы.

— О чем с Годуновым говорил? — без всякого вступления спросил англичанина.

— Простите… — промямлил тот растерянно, не найдясь с ответом. Он поднес ко рту свою чарку и сделал поспешно несколько глотков, но поперхнулся и громко закашлял.

— Бог простит, — захохотал Иван Иванович, видя растерянность Бомеля, — а ты отвечай, о чем разговор с Бориской вел. Поди, опять замыслил хитрец наш чего-то? А?

— Разговор был вполне… э-э-э пристойный. Боярин интересовался здоровьем царя. — Чего тебе известно о здоровье батюшкином, когда ты его даже не осматривал. Хитришь, мерзавец! — вспыхнул царевич и изо всей силы стукнул кулаком по столу, от чего зазвенела посуда.

— Совсем нет нужды осматривать человека, чтоб говорить о его здоровье. Я могу сказать и о том, что вас беспокоит…

— Обо мне позже поговорим. А сейчас про батюшку говори, — царевич справился со своей вспышкой и говорил вполне сдержанно. Только желваки на скулах выдавали напряжение.

— Каждый, кто мало-мальски понимает в медицине, скажет, что государь не совсем здоров… Э-э-э… — Бомель поспешно подбирал слова, стараясь не обидеть царского сына и оправдаться в его глазах, свести разговор с Годуновым к заботе о здоровье царя, — он слишком много занимается государственными делами…

— Дальше что? На то он и царь, чтоб делами государственными заниматься. Говори!

— Он все близко принимает к сердцу, мало отдыхает. И еще…

— Что еще?

— Женщины…

— Что женщины?

— Они отнимают у него много Сил. В его возрасте нужно быть более воздержанным.

— Ха-ха-ха, — смех царевича был визглив и резал уши собеседнику. Слюни, летевшие изо рта, попали и на Бомеля, но тот даже не решился утереть лицо, а как завороженный глядел на смеющегося собеседника, ожидая униженно, когда тот закончит смеяться и объяснит причину смеха, — это батюшке-то быть воздержанным? Ха-ха-ха… Ты еще ему об этом не вздумай сказать, а то он и тебя… Ха-ха-ха… того, сам понимаешь. Он уже пятерых жен поменял, не считая других баб, а ему все мало.

— Это хороший признак, — скривился в улыбке лекарь, — но вечно продолжаться не может, сила мужчины…

— Вечного ничего нет. Ладно. В общем, Бориска о здоровье царевом печется. Молодец. И что же он тебя просил? Полечить царя? Дать ему зелья какого, а в то зелье… яду подсыпать, — царевич выбросил вперед руку и схватил лекаря за широкий ворот, потянул на себя, затрещала материя, у лекаря перехватило дыхание, — ну, говори!

— Нет, нет, — прохрипел он, — о ядах и речи не было…

— А если я тебя попрошу, тогда как? — Иван Иванович, перегнувшись через стол, дышал прямо в лицо англичанину, и тот почувствовал не только винный запах, но и какое-то зловоние, шедшее от него.

— Я могу, могу, но зачем?

— Не твоего ума дело, — царевич, наконец, выпустил ворот англичанина из цепких рук и, тяжело дыша, сел на место, — когда потребуется, скажу. Что еще умеешь?

— Могу судьбу человека прочесть по руке, предсказать, по звездам…

— На, читай, — Иван Иванович протянул узкую ладонь левой руки и впился взглядом в англичанина.

Тот с готовностью принял ее, провел сверху своей, словно счищал невидимую пленку, а потом, взяв лежавшее на столе гусиное перо, начал водить им по линиям руки, что-то монотонно бубня себе под нос.

Ладонь царевича была испещрена многочисленными невыразительными черточками, которые вдоль и поперек пересекали главную линию судьбы. Елисей Бомель, побывавший при многих дворах европейских монархов, видел всяческие ладони царственных особ, но эта, что он держал сейчас, была неповторима. Тут пересекались добро и зло в равных долях, бугры Юпитера, Сатурна и Венеры говорили о необычных способностях их обладателя, но все они были лишь обозначены и не находили продолжения. Зато линия судьбы была ровной, как стрела, и не имела ни малейшего изгиба, прерывалась почти на середине ладони. Линия любви, наоборот, петляла, как заячий след, то забираясь вверх, то спускаясь вниз. Но более всего поразила англичанина линия жизни, что обрывалась едва не в самом начале.

— Я жду, — нетерпеливо подал голос Иван Иванович, — хватит щекотать перышком-то, говори как есть… — По тому как дрожал его голос лекарь понял, что царевич беспрекословно верит в силу предсказаний, возможно, ему уже не раз гадали, и он просто желал проверить умение нового, недавно появившегося при дворе предсказателя.

— У вас необыкновенная судьба, — начал робко Бомель, — вам предначертано замечательное будущее. Бог наделил вас умом и талантами, — продолжал осторожно, поминутно взглядывая на лицо Ивана Ивановича, терпеливо и внимательно вслушивающегося в его слова, — вы преуспеете во многих науках, и будь вы простой смертный, а не царский сын, и тогда бы имя вашего величества было известно многим…

— Ты не темни, а скажи-ка лучше, сколь жить мне осталось, — по напряжению в голосе царевича лекарь понял, что кто-то до него уже пытался предсказать ему недолгий век, обозначенный судьбой. Но мог ли он рисковать сейчас и сказать правду? А поэтому Елисей Бомель высказался весьма двусмысленно:

— Все в руках Господа нашего, — он опять сделал вид, что подбирает слова, а в голове отчаянно работала мысль, как бы не прослыть невеждой, если царевич уже знает о недолголетии своем со слов других, и в то же время не вызвать гнев, который может вылиться на его голову. — Никогда нельзя точно дать ответ о годах жизни человека. Единственное, что я могу добавить — будьте осторожны. У вас много врагов, кто желает вашей погибели…

— А батюшка? Батюшка мой? — всяческая гордость и напыщенность слетела в этот миг с царского сына, и он неотрывно впился глазами в свою ладонь, желая скорее получить ответ на мучивший его вопрос.

— Что батюшка? — удивился Бомель.

— Не он ли станет причиной моей смерти?

— Того знать никому не дано, — высокомерно закончил Бомель.

— Эх, думал, что хоть ты, птица заморская, не побоишься правду сказать. — Иван Иванович горестно вырвал у него ладонь, соскочил с лавки, плеснул в свою чарку напиток из серебряного ковша так, что тот перелился через край, шумно выпил, схватил горсть ягод и заходил по светелке, разговаривая сам с собой, будто англичанина и вовсе не было. — Наши бабки-колдуньи и то посмелее будут, все в голос говорят, чтоб боялся гнева царского, чтоб не перечил ему. Смертушка на роду мне написана от руки самого близкого человека. А кто еще, как не он, может меня жизни лишить? Только он. Более и некому… Он, он, он…

Бомель сидел неподвижно, боясь шевельнуться, вымолвить слово. Он был уже не рад, что начал гадание по просьбе царевича, чем привел того в неистовство. А Иван Иванович вдруг подбежал к нему, опустившись на колени, протянул руки и заговорил, почти заплакал, просительно и жалобно: