Книга Ангел Рейха - Анита Мейсон

Разговор прекратился, когда я подошла к столику.

– Привет, – сказал Юрген. – Ну и как тебе «Ю-пятьдесят два»?

– Просто конфетка, – ответила я с отсутствующим видом, вгрызаясь в свою булочку.

Любому другому подобное высказывание простили бы.

Двое из них резко отодвинули свои стулья от стола и вышли из столовой.

Ага, настало время раскрыть свои карты. Ну и ладно. Теперь мне было наплевать. Я села на один из освободившихся стульев и в гробовой тишине доела свою булочку.

Наконец Шани, уроженец южной Германии, сказал:

– Мы наблюдали за тобой. Ты здорово летала.

– Спасибо.

– Мы даже не предполагали, что ты сумеешь так лихо управлять самолетом.

– Знаю. – Я отпила глоток кофе.

– Почему ты нам не говорила? – спросил кто-то.

– Что именно?

– Что ты умеешь пилотировать?

– Я вам говорила.

– Да, но я имею в виду… по-настоящему пилотировать.

На этот вопрос у меня не было ответа. Но я видела, что несколько человек ожидают ответа: они испытующе смотрели на меня со своего рода негодованием.

– Да… – промолвил Юрген. – Ты оказалась темной лошадкой, Фредди. Это нечестно.

– Я имею в виду, – сказал Шани, разводя над столом руками, – мы бы вели себя по-другому, если бы знали.

До меня дошло не сразу. Они думали, что я выставила их дураками.

Через два года и два месяца плюс одна неделя после вступления Гитлера на пост канцлера военно-воздушные силы были рассекречены.

Когда это произошло, я снова находилась в Дармштадте – с удостоверением пилота гражданских самолетов, полученным по окончании штеттинской авиашколы, и в новой должности старшего летчика-испытателя.

Я взяла газету и увидела их на первой странице. Наши самолеты. Истребители, бомбардировщики, учебно-тренировочные машины, самолеты-корректировщики и самолеты связи. Выкрашенные в надлежащие цвета, со свастикой на хвосте.

«Ю-52», на котором я летала в Штеттине, был бомбардировщиком.

В тот мартовский день все изменилось и одновременно не изменилось ничего, кроме окраски машин. Моя работа не изменилась. Теперь я испытывала планеры для военно-воздушных сил – но я занималась этим с самого начала. Листая газету, почти целиком посвященную военной авиации, я поняла, что всегда знала это – по крайней мере подсознательно. Даже два года назад, опьяненная свой любовью к полетам и идеалистическими представлениями о дружбе народов, я знала об интересе военных к планеризму. Любые сомнения, которые я могла бы питать на сей счет, рассеял бы торжественный прием, оказанный нашей команде по возвращении из Южной Америки. Все представлялось совершенно очевидным, стоило только подумать хорошенько. Каждое германское правительство, приходившее к власти с 1919 года, поощряло развитие планеризма. Чего вы хотите, если вам отказано в праве иметь национальный воздушный флот?

Я толком не понимала, как мне относиться к этому событию. Если оно означает ужесточение контроля и усиление бюрократического аппарата, радоваться нечему. С другой стороны, не исключено, что теперь передо мной откроется более широкое поле деятельности, появится больше возможностей. Я не особо задумывалась о политическом значении произошедшего. Безусловно, у нас должна быть военная авиация; и чем скорее мы перестанем притворяться, что у нас ее нет, тем лучше.

Дитер уезжал работать на компанию Хейнкеля. Он сообщил мне об этом в день моего возвращения в Дармштадт, когда мы сидели вечером в ресторанчике деревенской гостиницы, до которой доехали на его мотоцикле.

Я страшно огорчилась. Я буду скучать по нему, сказала я, и мы оба пришли в сентиментальное настроение, чего мне делать не стоило, поскольку Дитер неверно истолковал мою грусть и сказал, что если, в конце концов, я действительно к нему неравнодушна, он еще ненадолго задержится в Дармштадте, пока мы не решим все вопросы и… Мне пришлось сказать, что он меня неправильно понял, и у него вытянулось лицо; и какое-то время разговор у нас не клеился.

Однажды в субботу, еще до отъезда Дитера, мы с ним пошли на показательные полеты. В Дармштадт приехал Эрнст.

Стоял май, но было жарко, как в середине лета. Жители Дармштадта были в рубашках с короткими рукавами и соломенных шляпах; дети бегали и прыгали по траве.

Мы с Дитером, желая превратить наш поход в праздник, взяли билеты на дорогие места, хотя, когда мы ели мороженое и смотрели на толпы зрителей, мне показалось, что внизу было бы веселее. Вдоль ограды пробирался продавец воздушных шариков. В другом направлении сквозь толпу протискивался клоун с набеленным лицом; потом я заметила еще одного клоуна, на ходулях. Клоуны собирали пожертвования в Зимний фонд – правительственный благотворительный фонд, средства из которого, по слухам, зачастую шли на покупку лимузинов для партийных боссов; ну и бог-то с ним, я ничего не сказала Дитеру.

– Хочешь воздушный шарик на память обо мне? – спросил Дитер.

– Нет, спасибо, Дитер. Я буду помнить тебя и без шарика.

Мы отдали немного мелочи в Зимний фонд и принялись изучать программку. Эрнст собирался начать выступление с фигурных полетов на планере, а потом летать на «фламинго».

– Ты с ним знакома, да? – спросил Дитер.

– Пару раз встречалась.

– Полагаю, тебе известно, какая у него репутация.

Я пришла в раздражение.

– У него репутация первоклассного летчика-истребителя и одного из лучших пилотов в мире, – сказала я.

– Я имел в виду другое.

– Знаю. Меня не интересует, что ты имел в виду.

– Я просто пытаюсь предостеречь тебя.

– Дитер, я с ним едва знакома. У нас с ним дружеские отношения, и только.

На лице Дитера отразилось почти циничное сомнение в возможности подобных отношений. Я разозлилась, но времени продолжать дискуссию не было, поскольку в этот момент на трибунах воцарилась тишина – и в тишину бесшумно слетел с высоты планер Эрнста.

Хороший полет похож на поэзию. К перерыву я вновь пришла в хорошее расположение духа, а Дитер нашел в себе силы извиниться.

– Никогда не встречал такой девушки, как ты, – сказал он. – Неудивительно, что я постоянно болтаю глупости.

Я подумала, что здесь он прав.

В высоте ровно гудел «фламинго» Эрнста. За ограду вышел человек, прошагал на середину летного поля и положил на траву белый носовой платок. Углы платка он придавил маленькими камешками.

«Фламинго» пронесся низко над землей и стал набирать высоту. В открытой кабине я мельком увидела лицо Эрнста, почти полностью закрытое летными очками и шлемом. Самолет заложил вираж и снова начал спускаться.

Я затаила дыхание, когда он резко пошел вниз, к самой земле, и по траве побежала серебристая рябь от возмущенного пропеллером воздуха. Понимал ли кто-нибудь из собравшихся здесь людей, насколько это опасно? Крыло опускалось все ниже, ниже. Я видела на конце крыла крохотный крючок. Ты не можешь сделать это, думала я; ты не можешь сделать это безнаказанно.