Книга Дом паука - Пол Боулз

Крики и пение становились все громче, и брюки Амара почти высохли. Он встал и вернулся в кафе.

КНИГА ТРЕТЬЯ. ВРЕМЯ ЛАСТОЧЕК

По моему разумению, нет ничего лучше, чем быть иноземцем. И вот, я постоянно пребываю среди людей, ибо они не моего племени и мне нравится быть среди них иноземцем.

Песнь ласточки. «Тысяча и одна ночь»

Глава пятнадцатая

По утрам Стенхэм и Мосс привыкли посылать друг другу через слуг короткие записки. Поскольку окна его номера выходили в сад, Мосс отдавал свои послания старому Мохтару, который подметал дорожки и заботился о цветах, Мохтар поднимался в главный вестибюль и передавал записки Абдельмджиду, в обязанности которого входило пылесосить ковры в общих помещениях. Год назад Абдельмджид сам карабкался на верх башни, чтобы доставить конверт Стенхэму, но недавно он женился на Райссе, славной чернокожей девушке, чья мать была рабыней у прежнего паши, и поскольку Райсса каждый день прибиралась в трех комнатах башни, именно она и стучалась теперь в дверь Стенхэма, когда приходила записка из четырнадцатого номера.

Сокровенное желание всякой современной марокканской девушки состоит в том, чтобы надеть на передние зубы золотые коронки. Зубы у Райссы были вполне здоровые, однако, подыскав ей жениха, мать естественно первым же делом отвела дочь к врачу, чтобы еще до свадьбы придать ее улыбке столь неотразимый блеск. Коронки ставил местный уроженец, из медины, и с тех пор бедной Райссе пришлось немало пострадать. Каждый день она настаивала на том, чтобы показать Стенхэму свои воспаленные десны: она была уверена, что дантист навел на нее порчу, потому что мать тянула с деньгами, не в силах сразу собрать требуемую сумму. Теперь, когда Райсса сама начала зарабатывать, она отдала все до последнего франка, но десны все равно продолжали болеть. Стенхэм понемногу начал бояться ее утренних вторжений, нарушавших его покой, он купил Райссе соды, которой она с тех пор регулярно пользовалась, предварительно пересыпав порошок из аптечной упаковки в специальный пакетик, покрытый магическими знаками, который она взяла у фкиха. Она говорила, что теперь ей стало лучше, но все равно собиралась еще раз пойти к фкиху и попросить другой пакетик с новыми заклинаниями.

«Я хочу помочь бедняжке, — говорил Стенхэм Моссу, — но, черт побери, не собираюсь и дальше смотреть в эту красную крокодилью пасть каждый раз, как она приходит прибрать постель».

Было одно из тех утр, когда город мирно курился под яркими солнечными лучами. Дымок, поднимавшийся от очагов, смешиваясь с туманом, нависал над плоскими террасами, обволакивая и сплавляя воедино доносившиеся снизу звуки, так что, долетая до окон башни, они становились похожи на сонное, непрерывное жужжание пчелиного роя. При такой погоде между десятью и одиннадцатью часами городской шум всегда приобретал это странное свойство. Стенхэм полагал, что это может быть связано с направлением ветра, так как единственный звук, не смешивавшийся с остальными, долетал со стороны лесопилки, расположенной далеко, где-то возле Баб Сиди Бу-Джиды. Мухи вяло залетали в комнату и засыпали на горячих плитках пола. На этот час Стенхэм бросал работу и, поставив возле окна два стула друг против друга, сладострастно растягивался на них, подставляя лицо жаркому солнцу и время от времени вставая, чтобы нацарапать несколько слов в записной книжке, которую клал рядом. Однако прежде он не забывал удостовериться в том, что дверь заперта, чтобы ворвавшаяся ненароком Райсса не застала его голым; она еще не до конца усвоила сложный навык — не забывать постучаться в дверь, прежде чем войти.

Однако сегодня она все же постучала, и Стенхэм натянул купальный халат, бормоча: «Кого там еще черти носят?» Любое постороннее вмешательство до обеда, если речь не шла о появлении подноса с завтраком, приводило его в бешенство. Он рывком распахнул дверь, и Райсса передала ему записку. Он ворчливо поблагодарил ее, заметил, что она горит желанием обсудить с ним состояние своих десен, и захлопнул дверь у нее перед носом.

Записка от Мосса гласила: «Какой прекрасный день! Хью обещал составить мне компанию за обедом в Зитуне. Заказали бастелу. Не хотите ли присоединиться? Если да, жду вас в своем номере в половине первого. Моя новая модель — чудовище!!! Ваш Аллен».

Стенхэм снова расположился на солнце, однако новые подробности придворной жизни султана Мулая Исмаила не шли в голову. Немного погодя, он спрыгнул со стульев, побрился, оделся и пошел вниз в комнату Мосса, надеясь застать того за работой. Но натурщик, ветхий старец весь в каких-то наростах и шишках, уже брел, шаркая туфлями, через дворик, а Мосс мыл кисти.

— Просто невероятно, — сказал он. — Вы сегодня даже не опоздали. Придется вам подождать, пока я переоденусь. Там, на столике перед вами, новый «Экономист», получил утром. Если хотите, можете посидеть в саду. Или, на ваш взгляд, это слишком скучное чтение, после того как вы только что упивались необузданными восторгами творческого воображения?

Стенхэм хмыкнул, он уже устал реагировать на бесконечные подтрунивания Мосса.

— Необузданными? — повторил он, беря журнал и снова отступая в полосу солнечного света. — Необузданными? — В комнату доносилось чириканье воробьев, а сильные порывы ветра были пропитаны сладковатым запахом цветущего дурмана. Мосс сиял; он прекрасно знал все уязвимые места Стенхэма, но эти нежные места успели загрубеть: если Стенхэм и реагировал на шпильки Мосса, то исключительно из вежливости и крайне лениво. Это упрощало беседу: Мосс просто продолжал говорить, без устали выискивая новые ранимые места в характере своего друга.

Стенхэм любил Мосса за его таинственность и был уверен, что его приятелю доставляет огромное удовольствие играть роль кудесника, загадочного человека, всегда имеющего про запас тысячу самых неожиданных причуд. «Я простой бизнесмен, — жалобным тоном заявлял Мосс, — и мне никогда не понять тех безумных джунглей, в которые вы, американцы, превратили естественную среду своего обитания…» «Общаясь со мной, делайте скидку на мою непонятливость. Мне нужно объяснять буквально все. Ваша американская система нравственных ценностей столь запутана и фантастична, что совершенно недоступна моему нехитрому разумению».

Но иногда он выходил из роли и начинал искренне сетовать: «Все-таки англичане решительно невыносимы. Нельзя же всю жизнь жить так, будто у тебя запор. Мир прекрасен. Вы когда-нибудь были в Бангкоке? Полагаю, вам бы понравилось. Восхитительный народ…» «Единственное, что делает жизнь сносной, это возможность время от времени наслаждаться совершенством. И даже еще более — способность воссоздавать эти совершенные переживания во всей их полноте, любоваться ими как драгоценностями. Вы меня понимаете?»

Чтобы раздразнить его, Стенхэм напускал на себя серьезный вид и отвечал: «Нет, не думаю. Боюсь, совершенство меня не интересует. Ведь, по сути, оно всегда есть нечто исключительное, вне обыденной реальности. Я смотрю на жизнь по-другому».

«Знаю-знаю, — говорил в таких случаях Мосс. — Вы смотрите на жизнь с самой непривлекательной точки».