Книга 1986 - Владимир Козлов

В гиперреализме есть провокация, но нет эпатажа. И при всей жесткой прямолинейности своей писательской манеры Козлов не страдает подростковыми перверсиями современной прозы: не шарится вместе со своими героями по свалкам и подворотням, не поэтизирует наркоманию и алкоголизм, не демонстрирует гениталии и не задирает женщинам юбки. Он демонстрирует, как все это делают ДРУГИЕ. Другие, но притом вполне реальные и окружающие нас люди. Чувствуете разницу?

Все козловские произведения – как единый и ежедневно снимаемый фильм «про жизнь». В таком тексте-фильме почти нет наслоений того, что принято называть «культурой» и «цивилизацией». Вместо художественного «мяса» здесь мясо настоящее, живая человеческая плоть. Натура. Тут уже даже не правда жизни – но жизнь правды. Ее скрытое, но все же ощутимое присутствие в устойчивых формах поведения людей, в повторяющихся жизненных сценариях, в привычных ритмах повседневности.

Разве единична и не узнаваема история с изнасилованием, описанная в романе «1986»? Нет, она вполне типична и в этой типичности особенно страшна. Подобное происходило в советское время и продолжает происходить сейчас. Это случается как в низовых слоях общества, так и в высших социальных стратах, в семьях рабочих и в семьях олигархов. Такое возможно не только в России, но и в Европе, Америке, Азии, вообще везде, где есть люди, признающие насилие нормой повседневного существования.

И самое страшное в рассказанной Козловым истории вовсе не само насилие, а покорность насилию и циничное смирение с ним. Поиск его механизмов где-то вовне (в общественных пороках, объективных обстоятельствах, жизненных трудностях) вместо честного признания агрессивной природы самого человека. Вся наша жизнь есть насилие и сопротивление насилию. Или, наоборот, непротивление. Последнее наиболее ужасно. Жена стоически терпит издевательства мужа. Учительница подозревает убитую ученицу во фривольности поведения. Насильник «содействует» расследованию преступления и поиску жертвы. Женщину принуждают к публичному оральному сексу, а она на коленях умоляет не наказывать своих мучителей…

И потом, разве так уж очевидно, ктó в романе Козлова настоящий насильник и убийца? Ведь финальная сцена, в которой Юра тащит в кусты случайно встреченную девушку, вовсе не доказывает его причастности к расследуемому преступлению. Понимание этого, пожалуй, и есть самый сильный момент в «1986»: возможно, главный герой только очередной насильник, лишь один в ряду многих и многих…

Там, где традиционная литература послойно реконструирует историю или последовательно моделирует психологию, трансгрессивный минимализм сразу же проникает на самый нижний – физиологический – уровень восприятия. Это позволяет пробиться к читателю напрямую, без «предварительной записи» или «ожидания в очереди» с другими писателями. Трансгрессивную литературу можно рассматривать как форму творческого прорыва к истокам человеческого опыта, к первоосновам нашей природы.

И проза Владимира Козлова – один из очень немногочисленных в современной российской литературе примеров того, как, минуя рациональное осмысление, произведение способно проникать сразу на эмоциональный уровень читательского восприятия. Порой это очень больно, иногда – нестерпимо стыдно и почти всегда – неприятно. Но такая проза доказывает общую способность литературы не только описывать жизнь, но пробивать кору обыденности. И становится ясно, что не кора это вовсе – а так, только тоненькая корочка. Что весь многовековой слой всей нашей культуры на самом деле очень тонок. Стыдно тонок…

Писать и читать тексты вроде «1986» – как постоянно расковыривать слегка затянувшиеся раны. Срамные, болезненные и кровоточащие. Это не делает нас ни лучше, ни умнее, ни счастливее, но проверяет на устойчивость, испытывает на прочность и позволяет просто оставаться людьми.

...

Юлия Щербинина