Книга Возвращение с края ночи - Глеб Сердитый

Дальше Художник распинался о неувязках и неутыках по порядку и со всеми, как говорится, остановками.

Неуязвимость монстров, придуманных Художником, должна быть как-то… нет, не «как-то», а прямым образом связана с аналогичной способностью монстров реальных, живущих здесь.

— Э, брат! — притормозил Сашка. — Монстры эти не местные. Наука о них ничего не знает.

Художник на это ответил неожиданной горячностью, что sub specie aeternitatis[4]это полная ерунда! Местные или не местные, а должны быть неубойными, и баста. И это есть per se![5]

Сашка возразил, что «перси не перси», а монстров он прикончил, уконтрапупил, отправил туда, где прошлогодний снег, и ему плевать на то, как оно это будет sub specie aeternitatis.

Художник, остервенело размешивая тонкой ручонкой загустевшую краску с растворителем, возражал, что так не может быть, потому что не может быть никогда. Ибо всякое средство уничтожения, любое оружие должно было спасовать перед ними, утратив в одночасье все свои смертоносные свойства.

— Ну, так что же вы меня не предупредили? — усмехнулся Сашка, — может, я бы и не рыпался.

Художник опешил и заметил на это, что не мог никак предупредить, потому что и о существовании Героя ничего не знал. И все же этого не могло быть, добавил он упрямо.

— Но оно так есть! — резонно заметил Воронков, не без торжества, хотя и понимал, что это не аргумент.

Аргументом получше могла бы быть «Кобра». Вот, пожалуйста, клинок ее хоть и оказался весь в ржавом налете, своих качеств вовсе не утратил.

Сашка несколько раз провел тряпочкой, перед тем как убрать, и хмыкнул про себя. Под ржавчиной клинок покрывали радужные, похожие на цвета побежалости разводы.

Нет, все равно.

Хотя…

Давал же непонятную осечку «Магнуст»…

Непонятную, потому что вот те самые обоймы. Вовсе они не пустые. Вот патроны. И в одном, и в другом магазине…

Вообще кто сказал, что монстры были им уничтожены или даже ранены? Может, их просто снесло туда, откуда они прибыли, но в полном здравии. Если, конечно, призракам полагается здоровье.

Художник, однако, воспринял концепцию серьезно.

Задумался.

А потом выдал порцию невнятицы, о том, что путь творца сопряжен с ярким следом, который тот оставляет после себя, и на каждой точке этого пунктира есть отчетливый отпечаток таланта. Но если след короток, то отпечаток ярче и сильнее. А если настоящее, что-то НАСТОЛЬКО НАСТОЯЩЕЕ, что обо всем другом, созданном Художником, нечего и говорить, только одно, то весь свет силы сфокусирован на одном этом объекте.

Такой объект может вступать в сложное взаимодействие с самой реальностью. Но творцу, буде таковой еще жив по готовности оного объекта, радости от взаимодействия его творения с реальностью никакой. Одни расстройства.

Сашка готов был задать тот самый идиотский вопрос из анекдота: «Ты сейчас с кем разговаривал?», но именно в этот момент Художник перешел к делу.

Начав с того, что именно с ним такое, как ему, без ложной скромности представляется, творение сыграло пакостную шутку, он пустился в разглагольствования по поводу мироустройства, как он его понимает. А понимает он его, по всему, хорошо, ибо для того чтобы сочинять и воплощать непротиворечивые картины того сорта, над которыми он работает, ему нужно знать все это дело доподлинно и проникать в самые сути сутей всего что ни есть сущего.

После долгого монолога Сашка вынес только одну полезную информацию. Он догадался, о чем идет речь. Параллельные миры. Вот что! Но как там все это пересекалось, уразуметь никак не мог. В некоторых понятиях Художник, невзирая на самоуверенность, и сам был слаб, а некоторые упомянутые им не входили в круг Сашкиных понятий.

Выходило так, в самом грубом приближении, что система параллельных миров описывается сразу четырьмя взаимодополняющими моделями. Самая общая — сеть. Эдакая n-мерная кристаллическая решетка, местами регулярной структуры, а местами попросту спутанная, что в данном конкретном случае малосущественно.

Что есть в этой сети миры и что, собственно, считать мирами, автономные вселенные, различающиеся физическими законами, или что-то иное, он не понял. Понял только, что есть «узлы» — связки миров с аналогичными свойствами, сюжетами развития и судьбами.

Впрочем, Художник подчеркивал, что данная концепция сугубо философски-творческая, да и Сашка воспринимал ее именно так. То есть не готов был к тому, чтобы проникать мыслью в это как в подлинную картину мира. А поболтать-то как раз очень даже можно на умные темы.

Но дальше… Кристаллическая теория. Смысл ее в том, что каждый узел миров — некий сросток кристаллов внутри уже этой решетки, что вообще понять не так уж и просто. И кристаллические сростки имеют кроме поверхностей — кои есть сами миры — сиречь вселенные, еще и внешнюю межмировую сторону — ничто, которое более ничто, чем сам вакуум конкретной Вселенной. А есть еще и «тело» кристалла с самой низкой подвижностью. Под ПОДВИЖНОСТЬЮ Художник понимал что-то совсем уж невнятное, что-то вроде тибетской способности-неспособности к медитации.

Иными словами — все проникнуто изначальным смыслом и сверхидеей. А миры и их связи есть только элементы некоего макромегасуперпупермозгапроцессора, который что-то себе думает… И всякая самая малейшая идея, которая рождается внутри конкретного мира, находит в мышлении этого суперпупермедитирующего монстра отражение, внося коррективы в реальность. Но только некоторые идеи имеют реальный вес.

Когда же Сашка задал резонный вопрос о том, к чему весь этот культпросвет, то Художник вытаращился на него, совершенно обалдевший.

— Но только нечто освещенное мыслью и силой творца могло противостоять монстрам, неуязвимым по определению! — ответил он, удивляясь, как же можно так вот не понимать простого…

В этом месте невольный скиталец по чужим краям вдруг резко пригорюнился и, вовсю транслируя шибко депрессивный эмоциональный фон, захныкал что-то совсем Маловразумительное и неинформативное.

Что-то о том, что он, де, не виноват и не хотел, что светлое стремление к совершенству оказалось предательской ловушкой, а чистый пьянящий, головокружительный творческий порыв сыграл с ним злую шутку. Сыграл, хотя он и в мыслях не держал замахиваться на манящее и запретное.

И как ему, бедному, теперь обрести веру в пошатнувшиеся идеалы?!

И осмелиться хотя бы на самый крохотный акт созидания?

Что тот имел в виду под запретным, невольно заинтересовавшийся Воронков уразуметь так и не сумел.

Какой-то Грааль тамошний. Не только святой, но и враз заодно проклятый.

Некий абстракт, вроде абсолютно черного тела.