Книга Месяц Аркашон - Андрей Тургенев

— Свиньи, — со вкусом говорю я.

В компьютерные игры я не игрец. Скука смертная. Но мне, разумеется, известно, что такое тетрис. С верхотуры падают шарики или кирпичи, а ты их должен ловить. А шарики валятся все быстрее. В хэнди есть такая игра, и пару раз, ожидая безнадежно опаздывающую Альку, я ее включал. Успевал отбить два или три шарика, а потом они меня заплевывали с головой. Так и здесь: три или даже четыре удара я отразил. Потом перестал. Только прикрывал яйца, но по яйцам они и не били, добрые толстяки. Мутузили по морде и по бокам. Долго, молча, даже без «шайссе». С океана накатывала свежесть, оттягивая мой обморок. С каждым ударом мир становился все более расплывчатым, как разница между словами «одиночество» и «свобода». Меня никогда так скрупулезно не избивали. Бог ты мой, в тридцать пять лет остаются еще неизведанные вещи — да еще из разряда таких элементарных! Прежде чем отрубиться, я увидал Рыбака: он целился в красномордых из ружья. По-моему, давно заржавевшего.

Во второй раз я очнулся в операционной. Никогда прежде я не бывал в операционной, но кольцо из мощных медовых ламп сто раз видел в кино. Сейчас такая конструкция нависает надо мной. Сам я, соответственно, лежу на твердой кушетке, руки по швам. Под простыней. Кажется, я под простыней голый. Я пытаюсь шевелиться, но не могу. Мне не больно, но конечности не подчиняются мне. Потерян контакт между мозгом и телом. Как если бы волшебный луч струился из кабины киномеханика, но до экрана не добивал. Что это — больница?

Открывается дверь. Мелькнула рука, бросила что-то на пол. Что-то мягкое. Дверь закрывается. Мягкое мяукает. Ко мне зашвырнули кошку? Кошка в операционной: непонятно. Но так оно и есть. Кошка. Животное прыгает на мою кушетку. Я кошусь на нее. Мать честная! У кошки искусственные глаза. Собственно, даже не глаза. Два камня, вроде янтаря, гораздо больше обычных кошачьих зенок. Кошка ничего не видит. Идет на ощупь. Нагло идет прямо по мне. Добирается до члена и нюхает его через простыню. Господи, я же в последний раз был в душе на вилле «Эдельвейс», черт знает когда! В лучшем случае вчера утром, если прошла только одна ночь. А если кошка к тому же женского пола, она непременно заинтересуется мужским запахом! Так и есть: кошка уже теребит член лапой. Только бы не выпустила когти, слепошарая дрянь! Но кошка теряет интерес к члену и идет по груди. Когда она наступает лапой на сердце, оно начинает биться неожиданно сильно: кошка аж лапу отдергивает. Это первое движение в моем теле, которое я ощущаю. Кошка движется дальше. Наклоняется над лицом. Лижет мне нос. Сухой шершавый язык. Мертвый язык. Конечно, это сон. Бред. Что же это еще? Низко-низко, весь мир застя, — огромная кошачья морда. Усы шевелятся, как антенны, потерявшие важный сигнал. Два лунных камня в глазницах. И все это — строго по центру операционной люстры. Люстра напоминает нимб. Все вместе — фильм «Солярис». Бог знает что.

Кошка — одна из немногих вещей на свете, представленная всеми размерами: от мурзика до льва. Она похожа на камень, который — от песчинки до горы. Будь зверь типа кот домашний раз в пять побольше, он бы не раздумывая меня съел.

Дверь скрипит. «Слезай, Аврора. Наша очередь». Кошка, стало быть, именуется Авророй. Голос знакомый. Надо мной наклоняется мой спаситель Рыбак. Его очередь. Я хочу улыбнуться-воскликнуть, но губы не размыкаются. Тогда я пытаюсь выразить свою благодарность активной мимикой, но Рыбак в ответ ухмыляется так же мерзко, как в ресторане Казино. И говорит:

— Доигрался, игрок!

— Дотанцевался, танцор! — добавляет Рыбак. — Чурка говняная. Мне не по нраву, когда гости уходят не попрощавшись. — А потом оборачивается и продолжает принесенный из-за двери разговор с кем-то невидимым:

— Согласен, было бы лучше взять обоих, когда бы сами пришли…

Кого — обоих? Куда — пришли?

Надо мной нависает еще человек — вздорно венецианский. Маска баутта и черный плащ. Сон-бред. Что же это еще? Маска Баутта молча кивает. Рыбак срывает с меня простыню. Я смотрю на свое тело, насколько могу скосить глаза. Освещение неприятное-сизое, мертвенное. На какой-то сенсационной выставке — куда меня Алька, само собой, притащила — я видел скульптуру «Мертвый отец», поражающую, насколько неприятно тело, вылепленное во всех подробностях: со вплавленными жилками, вживленными волосками. Я кажусь себе восковым. Издалека доносится мелодия «Турецкого марша». Может быть, это не сон вовсе, может, я уже умер? Почему же вместо ослепительного света в конце тоннеля мне подсовывают кошку с янтарем? Довольно драную, кстати, кошку. Рыбак говорит:

— А я бы отрезал ему яйца. Аврору покормить…

Я сплю.

Зачем нужно отрезать яйца?

Я попал к торговцам органами? Яйцами, почками и сердцами? Рыбак промышляет не стерлядью, а человеками? Я представляю мир как человека с прозрачными тканями. Вот поспешает по артериям кровь, а вот перетекают с континента на континент тонны зерна, стада мертвого мяса, газ поспешает по трубе, и, если смотреть из Космоса, труба кажется тонкой голубенькой жилочкой, как на девичьем виске. Я — дух, который носится над Планетой Дождя, и оптика сотворена так, что я вижу только передвижения товаров. Ни лесов, ни полей — лишь платформы с автомобилями и велосипедами, колышимые ветром нефтяные параллелепипеды, шелестящие шары мехов. Траектории изысканны, как мои танцы. Невозможно поверить, что у этого фантасмагорического движения есть рациональная основа. Черными точками-черточками снуют человечьи органы, чье-то жухлое сердце истекает из сплющенного конверта, и мои яйца тоже могут промелькнуть в сторону чьей-то неведомой потребы.

Человек в маске поворачивает голову к Рыбаку и саркастически вздыхает. Дескать, я уж сам решу, что ему отрезать. Звякает металл: видимо, инструменты. Неужели меня будут резать? Я боюсь увидеть инструменты. Боюсь, что будут резать, но сначала боюсь увидеть инструменты. Я закрываю глаза. Я хочу закричать. Напрягаю голосовые связки, но они бездвижны. Человек неплох как конструкция, остроумно скроен, ладно сшит, но материал, из которого он сделан, — плоть — отвратителен. Совершенно ненадежный материал. На лицо мне кладут что-то резиновое. Резкий запах. Я проваливаюсь в теплую желтую массу. В жидкое солнце. Женское лицо приплясывает перед внутренним взором, постоянно меняя черты, не в силах зафиксироваться. Как сбоящий интернет. Эльза, Алька, опять Эльза, снова Алька, потом неожиданно девочка, которую я обожал в юности и о которой не вспоминал много лет. Я исчезаю.

В третий раз я очнулся в саду виллы «Эдельвейс». У ограды, в мокрой траве. Под окнами Эльзы. Одежда моя изорвана и измята, много темных пятен. Сую руку в карман — хэнди на месте. Первое, что проверяет человек Нового Века после того, как его трижды измочалят и он трижды очнется, — это хэнди. Эрзац шпаги. Очень холодно. Черное небо блестит, как асфальт под дождем. Отражает в себе все огни Аркашона, сражающегося с Мартой. В «принятых вызовах» — номер Эльзы. Неужели я разговаривал с Эльзой? Не помню. У нее — мои вещи и деньги. Ветер гонит по саду желтые листья и пустую канистру. Листья танцуют, закручиваются в вихри. Дождь охаживает по щекам. Ветер подбрасывает канистру и зафутболивает в окно. Стекло осыпается беззвучно, как в немом кино. Я пытаюсь встать, приподнимаюсь на правой ноге, и ее пронзает резкая боль. Дождь странный какой-то. Просто очень сильный? Я по-прежнему сижу у забора. Вот в чем странность: дождь идет горизонтально! Параллельно земле. В окне ее спальни вспыхивает свет. Я вижу ее силуэт. Силуэт женщины в старомодном платье. Плещет руками и шарахается от окна.