Книга Кошки говорят "мяу" - Феликс Сарнов

(у Швейка дословно не совсем так, но…)

сколько ни мяукай, а лучше не скажешь…

С оговорками согласившись на редкие приходы Рыжей, Кот все настойчивей стал возражать против остальных, и… разумеется, одержал полную победу. Ну, почти полную. То есть, с милостивого согласия Кота мы иногда встречались с ней у меня, когда позволяли наши семейные дела, и что еще удивительнее, начали разговаривать. Начали потихоньку узнавать что-то друг о друге, а узнавая, с удивлением открывать для себя, что по сути мы — довольно схожие существа, а потом…

* * *

Однажды, лежа рядом с ней

(раскинулась, сука, как ей удобно, задрав одну ногу на спинку тахты, а другую свесив через меня на пол, и плевать ей, красиво лежит, или нет, потому что знает, что красиво…)

на продавленной старой тахте в какой-то случайно подвернувшейся пустой квартире

(…говорит, выманила у подружки ключи… Наверно врет, скорее всего сама сняла, ну… Её проблемы — у богатых свои причуды…)

я вдруг почувствовал, что мы молчим вместе. Это было неожиданно и… страшновато. Молчать просто в присутствие кого-то — это одно, но молчать вместе с кем-то…

Если ты молчишь вместе с каким-то существом, ты подпускаешь его слишком близко к себе, ты оказываешься небезопасно раскрытым для него и… опасно беззащитным. Ты ставишь себя в положение, когда вынужден доверять ему, и если ты точно не знаешь, что у него на уме и вообще, кто находится рядом с тобой…

Я уже очень давно не молчал ни с кем вместе, кроме Кота. Не знаю, почему и отчего — просто так было, потому что было так, а теперь, в этой пустой квартире, на старой продавленной тахте это перестало быть так, и во мне начал просыпаться страх, просыпаться, расти и все громче шептать мне в ухо, вставай, одевайся и уходи… Нет! Беги! И никогда больше не встречайся с ней, потому что… ты знаешь, почему.

И я бы встал и ушел,

(я бы убежал…)

потому что этот страх был и есть сильнее меня, потому что этот страх и есть я, а тягаться с самим собой — дело пустое и безнадежное. Я бы ушел и никогда больше не виделся с ней, если бы вдруг не почувствовал на своем плече тихое прикосновение кошачьей лапы — высшее проявление кошачьей нежности, самое сильное выражение привязанности и ласки, на которое только способен маленький Зверь, не прирученный, неизменный, много веков живущий рядом с человеком по своей или чьей-то воле, по своим, не ведомым человеку законам и правилам…

И чуть повернув голову и скосив глаза, я увидел на своем плече ее руку с ярко-красным лаком на ногтях, а потом увидел ее глаза, в которых где-то глубоко плавал точно такой же страх, как у меня, мой страх…

И мой страх исчез. И я принял наше молчание, как данность, как обычный существующий факт, не раздражающий меня и не таящий в себе никакой угрозы.

Она тихонько убрала свою руку с моего плеча, и ощущение от прикосновения кошачьей лапы исчезло, но… Чуть позже. Одну или две секунды после того, как ее рука двинулась в направлении того, что ей было гораздо интереснее, чем мое плечо, нежная кошачья лапа с глубоко втянутыми когтями еще лежала у меня на плече. И продолжала легонько окатывать меня физически ощутимыми волнами тепла и покоя, хорошо знакомыми любому, кто неизлечимо болен привязанностью к маленькому Зверю, кто согласен за это ощущение годами неумело, почти вслепую учиться понимать его, чтобы потом, потеряв,

(ну, почему Тот, Кто создал и их и нас, взял и так жестоко развел наши жизни, поставив на них разные ограничители…)

с жуткой тоской осознать, что так и не понял его, и… Навсегда остаться с противно сосущей пустотой в том месте

(… где? Где ж эта сучья погань так тоскливо сосет тебя, равнодушно пожирая все, чем ты пытаешься ее заткнуть…)

где было тепло и был покой.

Лишь когда Рыжая добралась рукой до интересующего ее предмета (пребывавшего в данный момент не в очень интересном ей состоянии), кошачья лапа, словно сделав свое дело, незаметно исчезла.

* * *

… Сходив в ванную, Рыжая притащила из холодильника пиво. Я спросил:

— Может, пора покрепче?

— Покрепче — за ужином. А то у тебя глазки слипнутся. Открывай, — она поставила две бутылки на столик и протянула мне открывашку. Я не шевельнулся. Мне нравилось смотреть на нее — голую. Она не подгоняла меня. Ей нравилось, когда я смотрел на нее, голую, хотя она была не намного моложе меня… если вообще моложе. Но это не имело значения. Как и одежда. Я не знал, нравится ли мне смотреть на нее, одетую — слишком мало было случаев, чтобы как следует проверить. Всегда не хватало времени. Но если она собирается со мной ужинать, то сейчас времени навалом…

— А у тебя не слипнется? Ты не говорила, что будешь здесь ужинать. У меня и жрать-то нечего…

Она поставила босую ногу мне на грудь и надавила на диафрагму. Я охнул.

— У тебя другие планы? — она надавила сильнее.

Я хотел ответить, но не сумел выдавить ни звука. Кот фыркнул в кресле, и скосив на него глаза, я увидел, что он перестал вылизываться и внимательно смотрит на нас. Я предостерегающе погрозил ей пальцем, показав глазами на кресло, но она только усмехнулась.

— Так — другие?

Я отрицательно помотал головой. Она перестала давить и хотела убрать ногу, но я удержал ее и сдвинул себе на живот. Подумал, не сдвинуть ли ниже, и решил оставить на брюхе — сначала хотелось пива. А еще, хотелось держать ее за ногу. И водить пальцем по неровному белому следу от укуса…

— Перестань, щекотно, — она убрала ногу и села на кровать. Я взял у нее открывашку, открыл обе бутылки, привстав, поднес одну ко рту и сделал большой блаженный глоток. Она точно повторила это со второй бутылкой.

Она любила пиво, здорово любила выпить и хорошо пожрать, любила сладкое, острое, мучное и прочее, брезгливо фыркала при слове «диета», но назвать ее толстой мог только любитель скелетов. Нет тощей ее тоже не назовешь, есть за что взяться, но чтобы в ее годы так беззаботно пить и жрать и оставаться в такой форме, нужны неслабые физические нагрузки, и пожалуй, без тренажеров… Я глянул на Кота, тот знающе облизнулся, склонил голову и слегка покогтил кресло. Я сделал еще один большой глоток пива и кивнул ему.

Он, кончено, был прав — она здорово любила трахаться.

— У меня, правда, нечего жрать.

— У меня — полно. Я столько вчера наготовила…

— Ты же без сумки.

— А на хрена мне сумка? — она сделала еще глоток и резко откинулась на спину, двинув мне затылком мне по ребрам и разметав свои короткие, на мгновение полыхнувшие в солнечном луче, рыжие патлы по моему животу. — Все — дома.

— У тебя дома?

— Да-а-а, — она потерлась носом о мою грудь и фыркнула. — Надо же, седой волос. Да, ты у нас ста-а-ренький, — ее рука очутилась у меня на ляжке и двинулась выше, — а может, ты у нас еще и ма-а-а-ленький…