Книга Возмездие - Василий Ардаматский

— Тогда все в порядке, — Павловский отвернулся к окну. — Но мне непонятно, почему мы торопимся в Варшаву и для чего, в частности, еду туда я.

Савинков видит, что больше дразнить Павловского нельзя, придвигается к нему, берет его за локоть.

— Я буду там работать с Философовым и его окружением, — серьезно и доверительно говорит он. — Мне надо будет примирить их с мыслью, что практическим руководителем варшавского комитета станет Шевченко. В этом отношении вы правы. Но вы должны объяснить Шевченко, что ему ни к чему политические посты и звания. И в этом духе вы его подготовьте для разговора со мной. Выболтайте ему тайну, что я хочу сделать его фактическим главой варшавского комитета, но только фактическим, понимаете вы меня?

Павловский, не отвечая, продолжает смотреть в окно, но Савинков знает, что Серж сделает все точно так, как он ему приказывает…

В Варшаве их никто не встретил. Отказавшись от назойливых носильщиков, рвавшихся к единственному чемоданчику Савинкова, они порознь вышли на затушеванную зимним туманом привокзальную площадь. Савинков подозвал извозчика, у которого была пролетка с поднятым верхом, а Павловский пошел пешком, проверяя, нет ли за ними наблюдения и не поедет ли кто за Савинковым. Но ничего подозрительного он не заметил. На улицах было довольно людно. Шел девятый час утра, и варшавяне торопились на службу в свои конторы, канцелярии и магазины.

Савинков Варшаву не любил, считал ее мещанским городом, населенным самовлюбленными, невежественными и до невозможности вспыльчивыми людьми. Самый тяжелый, самый унизительный в его жизни период связан с Варшавой, когда он вынужден был впервые иметь дело с нахальными офицерами польской разведки, которые разговаривали с ним, как со спекулянтом, предлагавшим лежалый товар. Он чувствовал себя здесь бескрыло, униженно, точно забытый всеми на свете и отданный в распоряжение ничтожных личностей. Но теперь все это позади. И он больше никому не позволит сесть ему на шею. Так ему по крайней мере кажется.

Философов жил в дешевом коммерческом доме на узкой кривой улочке, начинавшейся где-то за спиной богатой Маршалковской улицы. Хозяин коммерческого дома писал в газетной рекламе, что его дом современный, прекрасно меблированный и находится у Маршалковской улицы. Буква «у» в данном случае означала целую систему проходных дворов, только зная которую можно было с Маршалковской улицы быстро попасть на ту, узкую и кривую. Савинков знал эту систему проходных дворов и отпустил извозчика на Маршалковской…

Дверь открыл сам Философов. Вид у него был заспанный, мятый, и даже его всегда холеная бородка имела неопрятный вид. На Савинкова пахнуло провинциальной ленью, безмятежностью, и ему сразу стало тоскливо.

— Вам кого? — спросил Философов и вдруг закричал: — Боже! Входите, входите! Прошу вас сюда, сюда, Борис Викторович, в мой кабинет, так сказать.

Савинков вошел в кабинет и увидел сидевшего в глубоком кресле полковника польского генштаба Сологуба, который неторопливо поднялся и сделал шаг навстречу.

— Приветствую вас, пан Савинков, в польской столице, — сказал он, делая галантный поклон.

— Здравствуйте, полковник, — сухо обронил Савинков. Он давно ненавидит полковника за то, что тот обращается с ним как с третьестепенным агентом. Савинков демонстративно отвернулся от него к Философову. — Меня никто не спрашивал?

— Нет, никто… — несколько удивленно ответил Философов.

— Разве, кроме нас, кто-нибудь мог знать о вашем приезде? — спросил Сологуб. — Я позволил себе заехать сюда, только чтобы узнать, нет ли у вас к нам каких-нибудь вопросов.

— Вопросов к вам нет.

— Тогда разрешите откланяться и пожелать вам приятно провести время в Варшаве… — Гладко выбритое, чуть синеватое, откормленное и холеное лицо полковника Сологуба источало доброжелательность.

— Что это с ними случилось? Почему они так вежливы? — спросил Савинков, когда дверь за польским генштабистом закрылась.

— Сам не понимаю, — недоумевал Философов. — Еще на прошлой неделе я звонил ему, просил бумагу для газеты — ничего похожего не было, а сегодня явился с поклонами.

Савинков сидел с многозначительным видом, а потом тряхнул головой:

— Кто они для нас? К чертям собачьим! Мы, Дмитрий Владимирович, начинаем совершенно новый этап борьбы. В связи с этим я и приехал… Итак, неизменной остается наша цель — парламентская Россия!..

Философов слушал его не очень-то внимательно. Но вскоре насторожился — понял, что их союз снова располагает значительными средствами. С этой минуты все мысли Философова свелись к одной — вырвать побольше денег для редактируемой им газеты. Он должен всем: наборщикам, поэтам, редакционным сотрудникам, даже сторожу на книжном складе…

Думая теперь только об этом, Философов в туманной импровизации лидера о парламентской России с опозданием уловил тревожную для себя новость — оказывается, Савинков хотел фактически отстранить его от руководства варшавским комитетом союза. Это было страшно. Руководя только газетой, он станет просто одним из тех, кого местные савинковцы презрительно называют писаками. Он трезво сознавал, что главная его сила и авторитет кроется в праве распоряжаться средствами областного комитета.

Савинков наткнулся на тревожно-вопросительный взгляд Философова, и ему вдруг стало неловко, что он ораторствует перед своим давним и верным сообщником.

— В общем, Дмитрий Владимирович, — сказал он просто и доверительно. — Речь идет всего лишь о тактической хитрости. Пусть видят — мы перестраиваем ряды, мы готовимся наступать. А для меня и для всех вы останетесь тем же, кем были всегда. И оставим это. Ну, как вам нравится Америка? Деловое государство! А?

— Я об этом давным-давно писал в нашей газете, — сказал Философов, все еще думая о нависшей над ним угрозе.

— Читал, Дмитрий Владимирович. Но в той статье вы заблуждались, восхваляя идейность американцев. Нет у них никаких идей в точном смысле этого понятия! Нет! Жрут до отвала, растят текущие счета в банке, радуются гибели конкурента — вот и все их идеи и идеалы. Мы переживали это у себя в России, когда на смену одряхлевшему дворянству приходил деловой класс капиталистов. И нам тоже не надо было плакать чеховскими слезами о вырубленном вишневом саде. Надо было максимально использовать ту новую ситуацию, и тогда, может быть, мы миновали бы революцию. Вы с этим согласны?

— Может быть… — уклонился Философов. — Но я думаю, что в связи с этим ни тогда, ни теперь от своих идей отрекаться нельзя.

— Разве я давал или даю вам повод для подобных напоминаний? — удивленно спросил Савинков.

— Пока нет… — Философов попытался улыбнуться. — Но, как сказала наша несравненная Зинаида Николаевна Гиппиус: не требуй постоянства от меня, оно не в моде в мире лживом.

— Обойдемся без поэзии, тем более плохой. Итак, я принял решение, — без паузы продолжал Савинков. — Варшавский комитет нашего союза условно разделяется на две группы. Первая группа — это идея, идеология, пропаганда нашей борьбы — словом, ее ум. Другая группа — действие, повседневная практика борьбы. Вы, Дмитрий Владимирович, возглавите первую группу, вторую — Шевченко.