Книга Орлеан - Юрий Арабов

Она стала помогать ему. Расстегнула брюки, поцеловала в плохо выбритую щеку. Ощутила запах пота, который привлекал ее к Белецкому, а от Игоря отвращал.

Он как-то неудачно попытался войти в нее, перепутав двери, на которых было написано «Вход» и «Выход».

Она засмеялась.

Игорь тяжело вскрикнул и затих.

– Всё, что ли? – спросила Лидка деловым тоном.

Игорь молчал.

Тогда она сбросила его с себя на пол. Он слегка ушиб спину, но роптать не стал.

– Теперь книгу тащи!..

– Какую книгу? – не понял он.

Лидка, потеряв терпение, сама вскочила с топчана, бросилась в зал и взяла со стенда «Книгу жалоб и предложений», которая пылилась здесь еще с советских времен.

Снова легла на топчан и положила книгу себе на живот.

Игорь недоуменно смотрел с пола. Он не знал о разговоре, который произошел у Лидки в первую встречу с экзекутором, и поэтому тайна физиологической книги была для него закрыта.

…И книга внезапно дернулась. Сначала – еле заметно, как будто от дыхания Лидии Павловны. Потом – резче.

Зашелестела пыльными страницами…

– Это землетрясение, – пробормотал он. – Н-нача-лось!..

– Дурак! – прошептала Лидка и добавила самой себе: – Просто у нас получилось… И слава Богу!..

Книга встала на ее животе дыбом. Раскрылась на середине. Повернулась, показав корешок.

И со стуком рухнула на пол.

Эпилог

Другая книга. Год 1921

1

Болеть лучше зимой, чем летом, тогда нет ощущения бесцельно потерянного времени, нет ощущения собственного горя, потому что за окном комнаты, в которой ты умираешь, – та же бесприютность лежащей в обмороке природы, мертвая заиндевевшая земля, ледяной воздух, который нельзя пить, но можно глотать, как лезвие ножа, жиреющие от собственной силы сумерки и серые коты, старающиеся поскорее прошмыгнуть ледяной квадрат заиндевевшего двора…

В Москве стояло бабье лето, и ее болезнь казалась особенно дикой на фоне тенистых лип, высокого неба и куполов церквей, сквозь которые были видны облака и галки: со многих луковок ободрали золото, потому что нужно было чем-то кормить голодающих в Поволжье и на Урале. Голодающих не накормили, зато церкви стали похожи на человеческий скелет в лекционном зале Первой градской: венец творения изнутри был убог и напоминал паровую машину, которой нужно было только достать топлива, чтоб она двигалась вперед по проложенному Совнаркомом курсу, но где взять это топливо, никто не знал. Впрочем, и про курс Совнаркома догадывался, пожалуй, только один-единственный человек, работающий его Председателем, но что это за курс, внятно не говорил, ибо опасался, что его раздерут на части товарищи из того же самого Совнаркома.

По Садовой-Самотечной улице шел горбоносый молодой человек двадцати трех лет в дорогом твидовом костюме, не вполне подходящем для теплого сентября, но надетом оттого, что нечего было больше надеть, тем более что молодой человек шел навстречу своей мечте, и если его сегодня не расстреляют вместе с твидовым костюмом, то эта мечта обещала быть прекрасной. Он хотел заработать много денег, этот молодой человек, в то время как другие люди на одной шестой части суши хотели просто выжить, и поэтому чувствовал себя избранным. И не сейчас, а с детских лет, когда сделал свои первые шаги и папа Юлиус, севший недавно в тюрьму по надуманному предлогу, заметил тогда же: «Сынок, ты далеко пойдешь!»

Он вышел пораньше из гостиницы «Савой», почти ранним утром, потому что хотел пройтись по Белокаменной и понять перед судьбоносной встречей, на какую цифру ставить в рулетке под названием «Свободная коммунистическая Россия». Тем более что в «Савое», в который его поместили как иностранца, можно было жить с известным трудом: на матраце не было даже наволочки, из крана над грязной раковиной шла иногда горячая вода и никогда – холодная. Ее брали из мутноватой Москвы-реки, эту воду, не очищая и не обрабатывая, и почему она была горячей, оставалось тайной. Но главной проблемой были клопы; молодой человек мазал керосином ножки кровати (он покупал его за американские центы на Зацепском рынке), даже ставил эти ножки в блюдца с тем же самым керосином, но проклятые насекомые, обладающие, как и всё живое на Земле, разумом, забирались по стенам на потолок и бомбили оттуда собой, сваливаясь на лоб и руки. Это было по-своему страшно, самые крупные напоминали изюм, и молодой человек мог бы погрузиться в занимательную пучину душевной болезни, если бы по жизни не был неисправимым оптимистом, и водолазные поиски в Марианской впадине собственного подсознания его не слишком интересовали.

Он приехал в Москву в начале июня из несвободной капиталистической Риги, везя с собой сумки, наполненные сосисками, хлебом, подсолнечным маслом и душистым мылом с нескромным запахом горной лаванды. Уже вагон, который вез его в Россию, озадачил и поразил: на каждой полке сидело по пять человек, в нем не было кипятка и света, приходилось жечь восковые свечи, радуясь тому, что всё в этом мире проходит, даже этот самый медленный поезд. От ног попутчиков страшно воняло. За окном висела сиреневая мгла, деревни словно вымерли, поля стояли с прошлогодним сухостоем, и пейзаж окрест напоминал брошенную людьми планету, обреченную на быстрое и верное вымирание. Зато на перронах толпились свободные счастливые люди невиданной доселе государственной формации. Давя друг друга то ли от паники, то ли от бурного веселья, они шли на штурм дармового поезда, потому что брать деньги за общественный транспорт в этой новой, только что родившейся стране было не принято не из-за идеологических соображений, а из-за того, что денег не водилось вообще. Вместо них выдавали какие-то большие листы бумаги с отрывными купонами – с ними молодой человек столкнулся уже в Москве и смог приобрести в закрытом распределителе, отстояв длинную очередь, килограмм гнилой картошки и пару буханок странного хлеба с полынным привкусом. Покупательная способность билета в сто тысяч рублей равнялась стоимости одной царской копейки. На карточки, которые полагались гражданам, в иные дни давали всего пятьдесят граммов того же хлеба, так что роль распределителя была все-таки положительной. Говорили, будто запаса муки в городе хватит на одну неделю. И когда в вагоне начали курить махорку и какую-то траву, от которой глаза полезли на лоб, молодой человек понял, что вступил в область абсолютной свободы и в этом темном омуте бесконечных возможностей, конечно же, водится крупная рыба, которая озолотит его на всю оставшуюся жизнь.

Сосиски протухли на третий день путешествия, хлеб заплесневел тогда же, зато лаванда стала пахнуть еще интимнее. Потрясенного путешественника поместили в «Савой» по направлению Наркоминдела, который находился в другой московской гостинице – в роскошном еще недавно «Метрополе», и тогда же мыло с запахом лаванды сыграло милую, не совсем прогнозируемую роль. В номер вошла девушка-уборщица с прозрачными серыми глазами профессиональной девственницы, встала посередине комнаты и с укором посмотрела на молодого человека, держа в руке грязноватый веник. Она хотела здесь убраться, эта милая девушка, хотя всю гостиницу нужно было сначала сжечь, а потом уже убирать. Но молодой человек понял, что она намекает на нечто другое. Не зная ни слова по-русски, несмотря на то, что род его велся из Одессы, он показал девушке сосиску с запашком. Та отрицательно мотнула своей аккуратной головкой. Тогда молодой человек показал ей две сосиски. Результат был тот же. Ушки ее покраснели, в глазах возникла просящая собачья преданность. И молодой человек понял, что она имеет в виду. Он достал из саквояжа кусок душистого мыла. Девушка стесненно кивнула, жалко улыбаясь. И, когда он вложил в ее руки по лавандовому куску, она с готовностью расстегнула платье и легла на голый матрац. Молодой человек быстро взобрался на нее, но, прежде чем сделать себе приятное, осмотрел ее зачесанные на затылок короткие волосы, ибо сильно опасался вшей и вообще был брезглив. Вшей он не нашел, однако худые ключицы показались ему не слишком чистыми.