Книга Черные тузы - Андрей Троицкий

– Откуда мне знать? – водитель, позабывший доброжелательность, которой ещё несколько минут назад светилось его лицо, смотрел вперед, на дорогу. – Может, хочет вас в другой кабак устроить. А может, отправить на какой-то эстрадный конкурс, самодеятельный. Сам пусть скажет.

Машина, не доехав до свалки, и вправду свернула направо, в лесопосадки, на узкую грунтовку, ведущую к заброшенному песчаному карьеру. Машина еле ползла по узкой грунтовке, утопая в глубоких колеях. Головченко жалко улыбался и теребил в руках меховую ушанку. Он почувствовал неожиданный приступ страха, приступ такой сильный, что голове стало жарко, а ноги занемели, казалось, на них шевелятся волосы. Лесопосадки кончились, на горизонте темнел смешанный лес, справа и слева от дороги торчали металлические опоры высоковольтной электролинии. Прямо перед капотом «Жигулей» горели стоп сигналы съехавшей на обочину иномарки.

– Приехали, – сказал Васильев, тоже съезжая на обочину.

– Приехали, – механически повторил за ним Головченко.

Он с усилием сглотнул застрявший в горле комок, продолжая мять липкими ладонями шапку и смотреть вперед себя. Стоп сигналы иномарки погасли, передняя дверца открылась, с водительского места вылез пресс-секретарь Марьясова Павел Куницын. Одной рукой он натянул низко на лоб козырек клетчатой кепки, другой поднес к губам яркую жестяную банку со смесью водки и газированной водой. Господи, Головченко облегченно перевел дух. Ну вот, ничего страшного, вокруг свои люди, а он так нервничал, так накручивал себя, что и вспомнить о своих страхах стыдно.

С неба валил густой мокрый снег. Головченко, нахлобучив на голову шапку, открыл дверцу, спустив ноги на землю, оглянулся на водителя. Тот, достав из-под сидения мягкую тряпочку, принялся с молчаливым усердием протирать запотевшее лобовое стекло, будто не было сейчас на свете более важного и увлекательного занятия. Куницын махнул рукой вылезшему из машины Головченко и, задрав голову кверху, глотнул из банки. Трегубович, дождавшись, когда Головченко выйдет из машины, завернул в газету тяжелый разводной ключ, открыл заднюю дверцу и, щурясь от света, пошел следом за певцом.

– Вот же дурак этот певец, – обратился к Васильеву Трегубович и засмеялся. – Ему помирать, а он про какой-то там дуализм вспомнил.

Васильев не ответил, продолжая протирать лобовое стекло.

– Здравствуйте, – Головченко, успевший разглядеть, что салон иномарки пуст, снова забеспокоился. Он огляделся по сторонам, увидел на обочине огромную круглую лужу, протянул Куницыну руку.

– Давно не виделись, – улыбнулся в ответ пресс-секретарь, но протянутой руки не заметил. – Последний раз посидели в вашей забегаловке, так я весь вечер изжогой мучался. У вас на маргарине отбивные готовят?

– Я не знаю, – Головченко спрятал руку в карман, страх, охвативший его в машине, вернулся. – Я ведь не шеф повар. На кухне был-то пару раз. Послушайте, там, в «Жигулях» какой-то странный молодой человек. Он меня напугал…

– Этот молодой человек мой брат, – помрачнел Куницын.

– Простите, – Головченко втянул голову в плечи. – Мне передали, Марьясов хочет встретиться.

– Не он, а я хотел с тобой встретиться, – Куницын сплюнул под ноги. – Ему с такими, как ты, разговаривать некогда. Помнишь, о чем мы толковали с тобой тогда, в твоем чертовом кабаке? Припоминаешь? Ты после окончания областного семинара для бизнесменов выступал на концерте во дворце культуры. А потом на автобусе тебя довезли до дома. Вспомнил? Вот и хорошо. В этом автобусе находился кейс Марьясова, и этот самый кейс пропал. Мы тут стали выяснять, оказалось, кроме тебя взять его больше некому.

– Что вы, что вы, – Головченко отступил на шаг назад. – Да как я мог… Да как вы могли…

Куницын почесал быстро покрасневший нос.

– Предположим, я тебе верю. Но в таком случае, ты должен знать, кто это сделал. Просто обязан это знать.

– Было темно, – язык сделался сухим и непослушным, говорить стало трудно. – Их там несколько человек… Я только этого корреспондента из газеты и успел разглядеть. Может, это он чемодан украл? Он пьяный был, журналист этот. Может, сдуру и тяпнул чемодан?

– Не о нем сейчас речь, о тебе. Последний раз подумай.

Куницын замолчал, поднял голову и вылил в рот остатки воды из банки. Он сплюнул на снег и бросил банку в лужу. Головченко сдвинул шапку на затылок. Он сказал себе, что многое, очень многое сейчас будет зависеть от его ответа. Но что именно будет зависеть от этого ответа, он не знал. Стало слышно, как там, наверху, прерывисто на разные лады гудят провода высоковольтной линии. Мокрый снег сеялся с белого неба, казалось, этот летящий снег тоже издает какие-то странные звуки, похоже, что ребенок плачет. Чей ребенок? Головченко на минуту закрыл глаза. Ветер, меняя направление, дул то со стороны городской свалки, то от старого песчаного карьера. Этот ветер морщил поверхность круглой лужи, гонял по черной воде не бумажный кораблик, что смастерили детские руки, а пустую банку из-под водки. Ответа не было. На душе у Головченко сделалось пусто и тоскливо.

– Он нам песню спеть обещал, – Трегубович, держа за спиной завернутый в газету разводной ключ, стоял по правую руку Головченко.

– Я не обещал.

– Ты ведь певец, почему ты одеваешься, как старьевщик? – Трегубович улыбнулся. – Почему ты так плохо одеваешься?

– Я сейчас не на эстраде.

– По-твоему, можно приехать к нам на встречу в таком виде? Вырядился, как пугало, как нищий, как бомж паршивый, а? Я к тебе, тварь, обращаюсь. Трахнул нас и даже спасибо сказать не хочешь?

– Я ничего такого не хотел.

Головченко почувствовал, как крупно задергалось, задрожало правое колено.

– Так какого хрена ты приперся сюда в таком виде? – Трегубович крепче сжал за спиной рукоятку гаечного ключа. – Ты нас не уважаешь и хочешь перед всеми, – он оглядел заметенный снегом голый пустырь, будто обращался к толпе собравшихся здесь людей, – хочешь перед всеми продемонстрировать свое неуважение. Перед всеми нами? Так?

– Не хочу…

– Тогда снимай свою куртку и шапку снимай.

Головченко сдернул с головы и бросил к ногам шапку, непослушными холодными пальцами расстегнул пуговицы куртки, поднял плечи, вытаскивая руки из рукавов.

– Теперь пиджак скидывай, – скомандовал Трегубович. – Вот так. А теперь пой.

– Что петь?

Головченко, оставшись в одной белоснежной, тщательно отглаженной сорочке, бросил на снег совсем новый, всего месяц как купленный пиджак, стер ладонью прилипшие и мгновенно растаявшие на лице снежинки. Тут он вспомнил, что во внутреннем кармане пиджака остался бумажник с деньгами и, главное, фотографиями жены и детей, хотел уже нагнуться, но Трегубович ногой столкнул пиджак в лужу.

– Что-нибудь жалобное пой, – Трегубович задумался. – Вот хотя бы про мать-старушку, знаешь?

– Про какую ещё старушку?