Книга Кишиневское направление - Виталий Гладкий

– Ага. Твои бы слова, да… – Кучмин кивком головы указал на небо.

– А Бог и так на нашей стороне, дружэ. Да, в сорок первом нам было совсем худо, но теперь мы вот где, и до Берлина уже рукой подать.

Степан ничего не ответил; он по-прежнему хмурился.

– Придется позаимствовать вашу одежду, капитан Хольтиц… – с иронией глядя на внезапно побледневшее лицо немца, сказал Маркелов.

Хольтиц лишь скрипнул зубами от глубоко упрятанного страха и ненависти…

В «опеле» разместились с большим трудом. За руль сел Кучмин, а рядом Маркелов, переодетый в форму Хольтица. Остальные разведчики вместе с Георге расположились на заднем сиденье. Ласкина бережно уложили на колени.

«Опель», набирая скорость, катил по тюремному двору. Маркелов краем глаза наблюдал за пулеметчиком – заметит подмену или нет? Автомат лежал на коленях, дверка кабины была чуть приоткрыта – возможно, вопрос жизни и смерти будут решать доли секунды.

Наконец за поворотом показались массивные ворота. «Пронесло…» – на миг расслабился Маркелов, но тут же руки снова крепко сжали автомат. Пост у ворот. Три охранника, сигнализация…

Не доезжая до ворот метров с полсотни, Кучмин просигналил. Из караулки выскочил солдат и, отодвинув засовы, принялся открывать тяжелые створки, Кучмин убавил газ, выжал сцепление, и машина медленно покатилась по инерции.

Из караульного помещения вышел второй немец, унтер-офицер. Прикрикнув на солдата, он направился к «опелю». Взгляд его безразлично скользнул по лицу Кучмина и остановился на Маркелове; от изумления он застыл на месте, затем, опомнившись, схватился за оружие. И тут же зачастили автоматы разведчиков.

«Опель» выскочил из тюремных ворот и помчал по узкой ухабистой дороге к окраине города. Сзади завыла сирена, и, словно спохватившись, залаял пулемет на вышке.

– Жми, Степа! – кричал яростно Татарчук.

Из-за поворота вынырнула легковушка, и машины едва не столкнулись. Кучмин круто вывернул руль, выскочил на тротуар, затем опять съехал на дорогу, и «опель», набирая скорость, устремился к мосту через реку на окраине города.

В этот полуденный час дорога была пустынна. Возле моста, который соединял два берега небольшой речушки, стоял бронетранспортер «Hanomag»[37]. Водитель бронетранспортера уже оделся и поторапливал двоих солдат, окликая их и изображая различными телодвижениями, что им давно пора ехать. Но солдаты совсем не слушали его и продолжали с гоготом плескаться в мутной теплой воде.

– Командир! – У Татарчука при виде бронетранспортера загорелись глаза. – Махнемся телегами не глядя, а?

Маркелов оглянулся назад – погони пока не было видно – и утвердительно кивнул.

Захваченные врасплох солдаты глупо таращились на офицера, который приказал их связать и запихнуть в кабину «опеля», что и было проделано с завидной быстротой и сноровкой.

– Вот это карета! – довольный сверх всякой меры Татарчук постучал кулаком по броне и погладил ствол пулемета МG-34[38]. – Я на такой до самого Берлина не отказался бы прокатиться. А то мои ноги за войну что-то подустали…

Вскоре по совету Георге Виеру, который хорошо знал эту местность, они свернули на одну из давно заброшенных проселочных дорог. По ней разведчики и добрались до леса. Загнав как можно дальше свое транспортное средство в лесные заросли, они тщательно замаскировали следы шин, закидала бронетранспортер ветками, и ушли в невысокие горы, больше напоминающие холмы, поросшие деревьями.

Отступление 4 Старший сержант Пригода

Новобранцы запрудили перрон небольшой станции. На запасных путях пыхтел паровоз, собирая все мало-мальски пригодные под погрузку вагоны. Охрипший военком в последний раз проверял списки, тревожно посматривая на небо. Черный густой дым выползал из-за горизонта, надвигаясь на станцию, – горели хлеба.

На западе, где-то в районе Дубровицы, шел бой.

– Мамо, идить до дому, – упрашивал Петро Пригода свою мать. – Бо стриляють…

– Ой, моя дытыночко-о… – беззвучно плакала она, цепляясь за пиджак сына сухими руками. – Куды ж ты вид мэнэ идэ-эш…

Пригода, смущаясь, прикрывал мать от новобранцев своей широкой спиной, и уже в который раз уводил ее с перрона в чахлый скверик, мимо которого шла дорога в их село.

– Мамо, идить…

Мать покорно соглашалась, скорбно кивая головой, но стоило Петру направиться к перрону, как она снова шла за ним…

Наконец подали вагоны. Толпа на перроне заволновалась, зашумела; женский плач заглушила на какой-то миг гармонь, которая тут же на высокой ноте захлебнулась, жалобно вздохнув мехами.

Юнкерсы[39]свалились на станцию внезапно: на малой высоте прошли вдоль железнодорожного полотна и, сделав «горку», стали набирать высоту. Бомбы посыпались на состав, на станционные постройки, несколько разрывов ухнуло в скверике.

– Возду-ух! – Чей-то отчаянный крик растворился в вое падающих бомб и в страшном грохоте.

Петро Пригода, крепко сжав руку матери, бежал к неширокой полосе посадки, которая тянулась вдоль дороги. Юнкерсы пошли на второй заход…

Пулеметная очередь настигла их уже возле посадки; пули взрыхлили землю под ногами, и Петро с размаху рухнул в жесткую, выгоревшую на солнце траву. Прикрыв голову руками, он долго лежал неподвижно, с неожиданно проснувшимся страхом прислушиваясь к удаляющемуся реву самолетных моторов.

Станция горела. Паровоз лежал возле насыпи, окутанный облаками пара, железнодорожная колея вздыбилась вывороченными рельсами, на месте разрушенного взрывом бомбы пакгауза кружила пыльная пелена, увенчанная шапкой дыма, сквозь который проблескивали языки пламени.

– Мамо, мамо, вставайтэ! – безутешный Пригода, не соображая, что делает, тормошил мать, которая лежала как-то неловко, на боку.