Книга Лондон бульвар - Кен Бруен

Сказал мне:

— И жив был пальчик, да отписался…

Я сказал:

— Ты больной ублюдок.

Начал восстанавливать отношения с Эшлинг. Она сначала возражала, заставила меня поволноваться, потом согласилась. Мы встретились в пабе «Солнце и блеск» в Портобелло… Я купил новые ботинки. «Джи Пи Тод'з», клевая вещь. Стоят, поганцы, дорого, но ноги ой как благодарны.

Ботинки были желто-коричневые, я надел их с гэповскими брюками цвета хаки, кремовым свитером и пиджаком Гуччи. Выглядел вполне удобоваримо.

На Эшлинг было убойное черное платье. Я сказал:

— Платье убойное.

Она улыбнулась. Забрезжила надежда. Она сказала:

— Ты тоже неплохо выглядишь.

— Нравятся мои ботинки?

— «Балли»?

— Нет.

— Подделка?

— Ну это вряд ли.

— Ох, извини, я совсем забыла, что ты мужчина опытный и искушенный.

— Это не из «Симпатии к дьяволу»?

— Не знаю.

— Наверное, «Роллинги» эту вещь еще до твоего рождения спели.

Она проигнорировала мое замечание, спросила:

— Куда пойдем?

Я говорю:

— Хочешь поужинать?

— Я хочу тебя, и сильнее только ирландская печаль.

Такая штука с этими ирландцами: они всегда готовы с тобой поговорить, и говорят они неплохо. Но о чем они, черт возьми, говорят?

Никто не знает.

Эшлинг между тем продолжала:

— Есть такая мысль: давай возьмем видеокассету напрокат, закажем пиццу, и ты узнаешь, что скрывается под убойным платьем?

— А ничего, если я захочу сделать это прямо здесь, на улице?

Мы пошли к ней. И с той минуты, как мы вошли, Эшлинг все время находилась на мне.

Ее бедра двигались, как жернова, а рот связывал надеждой. Когда мы закончили, я выдохнул:

— А где же пицца?

Позже мы посмотрели фильм «Три цвета: Красный». Не могу сказать, что я там все понял. Эшлинг весь фильм проплакала. А долбаные субтитры я ненавижу. Она спросила:

— Тебе понравилось?

— Понравилось.

— Честно скажи, я не обижусь.

Потом, когда перебрался наверх, я сказал:

— Мне нравятся французские фильмы, есть в них что-то такое… je ne sais quoi.[39]

Она это восприняла

по-своему

как ей хотелось…

и отработала по-французски.

Сказала:

— О, я так счастлива, Митч, ты и по-французски говоришь.

Эту фразу я подхватил в тюряге. Один серийный насильник обычно орал ее, когда за ним приходили наши тюремные блюстители нравственности.

А случалось это раза по два в неделю. Я сказал:

— Конечно.

Она села, простыня упала, грудь обнажилась. О черт, я готов был вообще по-русски заговорить. Эшлинг сказала:

— Так здорово, это только часть трилогии. Мы еще посмотрим «Синий» и «Белый».

Я кивнул, полез за своим табачком и начал скручивать сигаретку. Эшлинг с интересом наблюдала. Я спросил:

— Хочешь?

— Ты мой наркотик.

Ух!

Наконец взялись за пиццу, на скорую руку разогретую в микроволновке. Когда она, кусок за куском, исчезла у меня во рту, Эшлинг спросила:

— Все аппетиты удовлетворены?

Я кивнул.

Тихо играло радио. Пели хорошие ребята.

Грэм Парсонс.

«Ковбой Джанкиз».

До того момента, пока Фил Коллинз не начал выть «Истинные цвета».

Эшлинг спросила:

— О чем ты думаешь?

Я знал ответ, сказал:

— О тебе, дорогая.

Она засмеялась, я добавил:

— И лампу включать не нужно, твои глаза любую комнату осветят.

— Дерьмовый разговор.

Тут радио вмешалось с песней Айрис Демент «Сегодня год, как умер мой отец».

Эшлинг заплакала. Я подвинулся, чтобы обнять ее, она отстранилась. И молчала до последней западающей в память ноты. Потом сказала:

— Мой отец был алкоголиком. Брат рассказывал, что в детстве я жила как олень под фарами мчащегося автомобиля. Я много лет билась, чтобы хоть вытянуть его из омута на мелкое место. И когда он умер, задыхаясь от выпитого, я была счастлива. В больнице они дали мне его личные вещи… Знаешь, что это было?

Я понятия не имел, сказал:

— Понятия не имею.

— Бойскаутский ремень и четки.

Она взяла корочку от пиццы, бросила, потом сказала:

— Четки я в реку выкинула.

— А ремень оставила?

— Это было всё его наследие.

— Черт, у тебя острый язык, ты об этом знаешь?

Она улыбнулась, спросила:

— Хочешь услышать глупость?

— Что?

— Натуральную глупость.

— Ну…

— Все говорят сегодня о Новой Женщине. Которая не хочет ничего традиционного. Только мужа, дом и детей.

Я промолчал. Потянулся за выпивкой. Эшлинг сказала:

— Я хочу тебя.

Склонилась надо мной, оседлала и занялась любовью.

Я не возражал. После окончания сказала:

— Ну вот, разве я не была бы дурой, если бы этого не сделала?

— Точно была бы.

Я себя дураком не чувствовал. Весь следующий день я провел с ней. Сходили на рынок в Портобелло, посмеялись над барахлом, которое там продают. Съездили в Вест-Энд и сфотографировались в развлекательном центре Трокадеро. Странно, но фотка получилась хорошая. Эшлинг выглядела молодой и радостной, а я… я выглядел так, будто рад, что она именно такая. И я действительно был этому рад.

Когда я вернулся в Холланд-парк, часы били полночь. Свет в доме не горел. Я навестил актрису, прикоснулся рукой к ее щеке, она произнесла:

— М… м…

Но не проснулась.

Ни следа Джордана.

Пошел к себе, открыл пиво. На меня накатила тупая усталость, которая бывает только тогда, когда тебе хорошо. Я это даже не пытался понять, пока не утратил. Любил ли я Эшлинг? Абсолютно точно было одно: она заставляла меня ощущать себя тем человеком, каким я когда-то надеялся стать.