Книга Золотой жук - Эдгар Аллан По

Долго, долго читал я и пристально, благоговейно рассматривал картины. Часы летели быстрой и чудной чредой. Наступила полночь. Положение канделябра казалось мне неудобным, и, не желая будить уснувшего слугу, я, с трудом протянув руку, переставил его так, чтобы свет ярче освещал книгу.

Но эта перестановка произвела совершенно неожиданное действие. Лучи многочисленных свечей (их было действительно много) упали в нишу, которая до тех пор была окутана густой тенью от одного из столбов кровати. Я увидел ярко освещенную картину, которой не заметил раньше. То был портрет молодой девушки в первом расцвете пробудившейся женственности. Я только взглянул на картину — и сразу закрыл глаза. Почему — я и сам не понял в первую минуту. Но пока мои веки оставались сомкнутыми, я стал обдумывать, почему я опустил их. Это было невольное движение с целью выиграть время для размышления, удостовериться, что зрение не обмануло меня, унять и обуздать фантазию более надежным и трезвым наблюдением. Спустя несколько мгновений я снова устремил на картину пристальный взгляд.

Теперь я не мог сомневаться, что вижу ясно и не обманываюсь, потому что первая вспышка свечей, озарившая картину, по-видимому, рассеяла сонное оцепенение, овладевшее моими чувствами, и разом вернула меня к действительности.

Как я уже сказал, то был портрет молодой девушки; голова и плечи были выполнены, если употребить технический термин, в стиле виньетки, напоминавшем головки Селли[84]. Руки, грудь и даже концы золотистых прядей незаметно сливались с неопределенной, но глубокой тенью, составлявшей фон картины. Овальная вызолоченная рама была филигранной работы, в мавританском стиле. Живопись представляла верх совершенства. Но не образцовое исполнение, не божественная прелесть лица потрясли меня так внезапно и так могущественно. Менее всего мог я допустить, чтобы моя фантазия, пробудившаяся от полудремоты, приняла это лицо за живое. Я сразу увидел, что особенности рисунка, стиля, рамы должны были в первое же мгновение уничтожить подобную мысль, не допустить даже мимолетного самообмана. Упорно раздумывая об этом, я провел, быть может, около часа полусидя, полулежа и не сводя глаз с портрета.

Наконец, поняв, в чем секрет его воздействия, я откинулся на подушки. Я убедился, что очарование картины заключалось в совершенной жизненности выражения, которая в первую минуту поразила меня, а потом смутила, подавила и ужаснула. С глубоким и благоговейным страхом я поставил канделябр на прежнее место. Устранив таким образом причину моего волнения, я торопливо перелистал томик, в котором объяснялись достоинства картин и излагалась их история. Отыскав номер, под которым значился овальный портрет, я прочел следующие странные и загадочные строки:

«Она была девушка редкой красоты и столь же веселая, сколь прекрасная. В недобрый час увидела она художника, полюбила и сделалась его женой. Он — страстный, прилежный, суровый и уже нашедший невесту в своем искусстве; а она — девушка редкой красоты, столь же веселая, сколь прекрасная, вся радость и смех, как молодая лань, полная любви и ласки ко всему, ненавидевшая только свою соперницу — искусство, пугавшаяся только палитры, кистей и других досадных предметов, отнимавших у нее возлюбленного. Ужасным ударом было для новобрачной услышать, что художник желает запечатлеть на холсте свою молодую жену. Но она была кротка и послушна и покорно сидела целые недели в высокой темной башне, где свет только сверху струился на бледный холст. Он же, художник, вложил всю свою душу в это произведение, которое подвигалось вперед с часу на час, со дня на день. Он был страстный, дикий и своенравный человек, поглощенный своими грезами; и не видел он, что свет, зловеще озарявший уединенную башню, губил здоровье и душу его молодой жены, — она таяла на глазах у всех, и только он один не замечал этого. Но она улыбалась и не хотела жаловаться, так как видела, что художник (который пользовался громкой славой) находил лихорадочное и жгучее наслаждение в своей работе и дни и ночи трудился над портретом той, которая так любила его и все-таки теряла силы и чахла со дня на день. И правда, те, кто видел портрет, говорили вполголоса о чудесном сходстве и находили в нем доказательство не только таланта художника, но и его глубокой любви к той, которую писал он с таким изумительным совершенством. Но когда работа уже близилась к концу, в башню перестали пускать посторонних, потому что художник предавался работе с безумным увлечением и почти не отводил глаз от полотна, не глядел даже на лицо жены. И не хотел он видеть, что краски, которые он набрасывал на полотно, сбегали с лица той, которая сидела подле него. И когда прошло много недель и оставалось только довершить картину, тронув кистью рот и глаза, дух молодой женщины снова вспыхнул, как пламя угасающей лампады. И вот сделан последний мазок, последний штрих положен, и на мгновение художник застыл, очарованный своим творением, — но в ту же минуту, еще не отрывая глаз от портрета, затрепетал, побледнел и ужаснулся.

— Да это сама жизнь! — воскликнул он и быстро обернулся, чтобы взглянуть на свою возлюбленную.

Она была мертва!»

Очки[85]

В старину обычно смеялись над «любовью с первого взгляда». Но люди, способные глубоко мыслить или чувствовать, всегда отстаивали ее существование. В самом деле, современные открытия в той области, которая может быть названа этическим магнетизмом или магнетическим эстетизмом, позволяют считать самыми естественными и, следовательно, самыми подлинными, сильными человеческими привязанностями те, которые возникают между сердцами, как бы соединяя их симпатией, подобной электрическому току. Словом, наиболее яркие и прочные узы, связывающие людей, рождаются под влиянием зрительных впечатлений. Признание, которое я собираюсь сделать, лишний раз докажет правоту этого положения.

В моем рассказе мне придется остановиться на некоторых подробностях. Я еще очень молод: мне нет и двадцати двух лет. В настоящее время я ношу довольно распространенную и даже несколько плебейскую фамилию — Симпсон. Я сказал «в настоящее время», так как эта фамилия стала моей только с недавних пор, — я совершенно официально принял ее в прошлом году, чтобы получить крупное наследство, оставленное мне моим дальним родственником, Адольфом Симпсоном, эсквайром. Для получения наследства необходимо было, согласно воле завещателя, принять его фамилию — только фамилию; имя же у меня осталось прежнее, вернее, два имени: Наполеон Бонапарт.

Я принял фамилию Симпсон довольно неохотно, так как своим родовым имением Фруасар гордился не без основания, считая, что могу проследить свое происхождение от бессмертного автора «Хроник»[86]. Кстати, отмечу довольно странное созвучие в фамилиях некоторых моих ближайших родственников. Мой отец — господин Фруасар, парижанин. Мать моя, вышедшая за него замуж пятнадцати лет, была урожденная Круасар, старшая дочь банкира Круасара. Банкир же Круасар в свое время женился на шестнадцатилетней девушке, старшей дочери некоего Виктора Вуасара. Господин Вуасар, по странному совпадению, был женат на молодой особе, по фамилии Муасар. Она тоже была совсем девочкой, когда выходила замуж, так же как и ее мать, мадам Муасар, которая венчалась четырнадцати лет. Во Франции столь ранние браки — явление обычное. Итак, мои предки по прямой линии носили фамилии: Муасар, Вуасар, Круасар и Фруасар. Свою же фамилию, как я уже говорил, мне пришлось переменить, хотя и с очень большой неохотой, на фамилию Симпсон, официально это оформив. Правда, была минута, когда я начал колебаться, вступать ли мне в права наследства с таким никому не нужным и очень неприятным условием.