Книга Лилия долины - Оноре де Бальзак

Через полчаса графиня присоединилась к нам, подсев с работой к нашему столу.

— Это для вас, — сказала она, развернув свое вышивание, — но вот уже три месяца работа моя не двигается. Между этой гвоздикой и вот этой красной розой заболел мой бедный мальчик.

— Будет, будет, — сказал г-н де Морсоф, — не стоит вспоминать об этом. Ну-с, шесть и пять, господин гонец короля.

Ложась спать, я замер, прислушиваясь к ее шагам наверху. Она оставалась безмятежной и чистой, а меня терзали безумные мысли и неутоленные желания.

— Почему она не может быть моей? — думал я. — А что, если она, как и я, борется с буйными порывами чувств?

В час ночи я встал, бесшумно спустился вниз, остановился возле ее комнаты и лег на пол; прижавшись ухом к щелке в двери, я услышал ее ровное дыхание, тихое, как у ребенка. Когда холод пробрал меня насквозь, я встал, вернулся к себе и спокойно проспал до утра.

Я не знаю, какой роковой склонностью, каким свойством человеческой натуры можно объяснить удовольствие, с которым я всегда приближаюсь к самому краю пропасти, измеряю бездонную пучину зла, заглядываю в его сокровенную глубину, чувствую мертвящий холод и отшатываюсь в смятении. В этот час, проведенный ночью у ее порога, где я плакал от бешенства, — а ведь она так и не узнала, что наутро ступала по моим слезам и поцелуям, ступала в ореоле своей добродетели, которую я то попирал, то превозносил, то проклинал, то благословлял, — в этот час, который кое-кому покажется нелепым, я пережил необъяснимое чувство, толкающее воинов навстречу неприятельской батарее — многие из них рассказывали мне о такой игре со смертью, — чтобы увидеть, пощадит ли их картечь, и испытать судьбу, подобно Жану Бару[47], который курил трубку, сидя на бочке с порохом. Назавтра я собрал два букета цветов; даже граф залюбовался ими, хотя обычно такие вещи его не трогали; изречение Шансоне «он невозмутим, словно испанец» как нельзя лучше подходило к нему.

Я прожил несколько дней в Клошгурде; лишь иногда я ненадолго уходил во Фрапель, где все же раза три оставался обедать. Французская армия заняла Тур. Хотя г-жа де Морсоф воистину только мной и дышала, она умоляла меня отправиться в Шатору и, не мешкая, возвратиться в Париж через Иссуден и Орлеан. Я пытался возражать, она настаивала, говоря, что этого требует ее внутренний голос; я повиновался. На этот раз наше прощание было орошено слезами, она страшилась соблазнов светской жизни, которую мне предстояло вести. Ведь мне придется окунуться в круговорот интересов, страстей и удовольствий, которые превращают Париж в бурное море, столь же опасное для чистой любви, как и для незапятнанной совести. Я обещал писать ей каждый вечер, излагая все события за истекший день и все свои мысли, даже самые фривольные. Выслушав мое обещание, она бессильно уронила головку мне на плечо и сказала:

— Ничего не забывайте; я все хочу знать.

Она дала мне письма к герцогу и герцогине, и я явился к ним на другой день по приезде.

— Вам улыбнулось счастье, — сказал мне герцог. — Пообедаем у нас и поедем со мной во дворец; ваша карьера теперь обеспечена. Вспомнив о вас сегодня утром, король сказал: «Он молод, умен и верен». Он жалел, что не знает, остались ли вы в живых и куда вас забросили события после того, как вы так успешно выполнили его поручение.

Вечером я уже был назначен докладчиком в Государственном Совете и, кроме того, получил секретную должность при Людовике XVIII, которая сохранялась за мной на все время его царствования; положение доверенного лица, не сулившее внешнего блеска, но и не таившее для меня опасности попасть в немилость, ввело меня в высшие правительственные круги и стало источником моего благосостояния. Г-жа де Морсоф все предугадала, я был ей обязан всем: властью и богатством, счастьем и мудрыми советами; она руководила мной, ободряла, очищала мою душу и направляла мои стремления к единой цели, без которой юность понапрасну растрачивает свои силы. Впоследствии мне дали помощника. Каждый из нас исполнял свои обязанности в течение шести месяцев. В случае надобности мы могли заменять друг друга; каждый имел свою комнату во дворце, свой экипаж, и, когда нам приходилось путешествовать, наши расходы оплачивались щедрой рукой. Странная роль! Быть тайным учеником монарха, политике которого впоследствии отдавали должное даже враги, слушать его суждения о внутреннем и внешнем положении страны и, не имея на короля явного влияния, все же порой давать ему советы, подобно Лафоре[48], дававшей советы Мольеру, и видеть, как опытная старость ищет поддержки в молодом задоре. К тому же наше будущее было упрочено, а честолюбие удовлетворено. Помимо жалованья, которое я получал как докладчик в Государственном Совете, король давал мне тысячу франков в месяц «из своей шкатулки» и часто собственноручно вручал щедрые награды. Хотя король и понимал, что молодой человек двадцати трех лет не может долго выполнять ту непосильную работу, которую он возложил на меня, он лишь в августе 1817 года назначил мне помощника, ставшего ныне пэром Франции. Королю было так трудно выбрать мне коллегу, эта должность требовала таких разнообразных качеств, что он очень долго колебался. Он оказал мне честь, спросив у меня, с кем из намеченных им молодых людей я лучше всего полажу. Среди них был один из моих старых товарищей по пансиону Лепитра, но я назвал не его; король спросил меня, почему.

— Ваше величество, — ответил я, — вы избрали людей, равно преданных вам, но с неравными способностями; я назвал того, кого считаю наиболее одаренным, и уверен, что сумею с ним ужиться.

Мой выбор совпал с желанием короля, и он всегда помнил, что я не посчитался в этом случае с собственными симпатиями. Он сказал мне:

— Вы будете Первым из двух.

Король не скрыл этого разговора от моего коллеги, и тот отплатил мне дружбой за эту услугу. Внимание, которое оказывал мне герцог де Ленонкур, было причиной того внимания, каким меня окружили в обществе. Слова: «Король живо интересуется этим молодым человеком; этот молодой человек далеко пойдет, он понравился королю» — могли бы заменить мне талант, к тому же они придавали любезному приему, какой обычно оказывают в обществе молодому человеку, особый оттенок почтения к власти. Бывая у герцога де Ленонкура, а также у моей сестры, к тому времени вышедшей замуж за своего кузена, маркиза де Листомэра, сына нашей старой тетушки, у которой я бывал на Иль Сен-Луи, я понемногу познакомился с наиболее влиятельными представителями Сен-Жерменского предместья.

Вскоре Анриетта ввела меня в круг избранного общества, так называемого «Пти-Шато»[49], действуя через княгиню де Бламон-Шоври, которой она доводилась внучатой племянницей; Анриетта так горячо отзывалась обо мне, что княгиня тотчас пригласила меня к себе; я выказал ей глубокое почтение и сумел понравиться; она, правда, не стала моей покровительницей, но прониклась ко мне дружескими чувствами, в которых было что-то материнское. Старая княгиня решила познакомить меня со своей дочерью, г-жой д'Эспар, с герцогиней де Ланже, виконтессой де Босеан и графиней де Мофриньез, которые поочередно были царицами модных салонов и принимали меня с изысканной любезностью, тем более, что я не претендовал на их благосклонность и всегда старался быть им приятным. Мой брат Шарль теперь не отрекался от меня, напротив, он искал во мне поддержки; однако мой быстрый успех пробудил в нем тайную зависть, причинившую мне впоследствии много огорчений. Родители мои, удивленные таким неожиданным возвышением, были польщены в своем тщеславии и признали меня наконец своим сыном; но чувства их были несколько искусственны, чтобы не сказать, наигранны, и потому эта перемена не оказала особого влияния на мое уязвленное сердце; всякое чувство, запятнанное эгоизмом, не вызывает в нас живого отклика: сердцу претят лицемерие и корыстные расчеты.