Книга Последнее лето - Елена Арсеньева

Все вскинулись. Однако это снова оказался не ожидаемыйтоварищ. Пришел человек, при виде которого Шурка вытаращил глаза: уж кого-кого,но актера Грачевского он меньше всего ожидал здесь увидеть. Щеки загорелись:вспомнился их разговор об употреблении неких крепких напитков … Шуркаиспугался, что Грачевский сейчас продолжит читать ту нотацию, которую он началза кулисами, и публично его осрамит, однако через минуту понял, что вновьприбывший его не только не узнает, но почти не замечает: глаза у него были стеклянные,да и попахивало от него весьма выразительно – винищем. Получалось, послеокончания спектакля Грачевский где-то приложился к горлышку, а только потомпоплелся (это слово точнейшим образом подходило к его походке – нога за ногу!)на конспиративное собрание.

«Батюшки-матушки! – воскликнул мысленно Шурка,вспомнив, как выражала свое изумление кухарка Даня. – Батюшки-матушки,вольно же газетчикам трепаться о том, что трон под самодержцем ощутимошатается, а ряды революционеров крепнут! Это где ж они крепнут, ряды-то? И кемкрепнут? Алкоголиками, девчонками и тупицами?!»

В ряды алкоголиков Шурка ничтоже сумняшеся поставилполуживого Грачевского и Альмавиву с его багровым носом, девчонками были,понятное дело, Мопся и Тамарочка, тупицами – парочка пролетариев. Шурка как раззадумался о том, в какую категорию попадает он сам (по его мнению, выходило,что ни в какую!), как в окно снова стукнули.

Альмавива на полусогнутых помчался к двери и через минутувернулся в сопровождении парня в короткой бекеше и круглой шапке-бадейке.Почему-то при виде гостя и Мопся, и Тамарочка разом вспыхнули и встрепенулись.

Грачевский сардонически ухмыльнулся, пытаясь собратьразбегающиеся глаза.

Пролетарии приободрились, как солдаты перед командиром.

Шурка насупился: новый гость оказался как-то чрезмерносмазлив! Такие вот темноволосые, синеглазые, с чеканными чертами обветренных,смугло-румяных лиц имели успех у женского пола любого сословия, в любойкомпании! Было незнакомцу лет двадцать пять, рост его без спора следовалоназвать высоким, плечи – косая сажень, талия узкая, словно у гимнаста, потертаябекеша сидела как влитая…

– Негусто, – проговорил он холодным, недовольнымголосом, равнодушно смерив взглядом собравшихся. – В чем дело, товарищЛариса?

– Я опасалась приводить слишком много непроверенныхлюдей, – извиняющимся тоном проговорила Мопся. – Для первой встречидовольно, товарищ Виктор. Но где же товарищ Павел?

– Он уже здесь, – заявил синеглазый,посторонившись, и в комнату из сеней вступил еще один высокий и статный мужчина– в коротком романовском полушубке, сильно присобранном в талии, инахлобученной на лоб папахе-«гоголе», которую он не снял и в помещении. Он былстроен, даже худощав, на носу сидели круглые синие очки в железной оправе,какие носят люди, больные глазами; пышные усы и довольно большая бородаскрывали чуть не половину лица.

«Конспирация! – понял Шурка. – Маскировка! И очки,и бородища эта… И никакой он, конечно, не товарищ Павел, так же, как этотнаглый – не Виктор, а Мопся никакая не Лариса. Ну да, партийные клички… Авпрочем, какая разница? Пусть хоть Монтигомо Ястребиный Коготь он называется,мне-то что?»

Монтигомо, то есть товарищ Павел, повел на собравшихсясвоими круглыми очками, которые делали его похожим на слепого, и произнесзвучным, необыкновенно приятным голосом:

– Здравствуйте, товарищи.

Девчонки снова принялись краснеть. Очки и бородища выгляделизабавно, однако голос у Павла оказался особенный, некоторым образом дажеволнующий. Похоже, с неудовольствием признал Шурка, глядя на Виктора и Павла, вреволюцию идут не только уродцы вроде Альмавивы, но и очень привлекательныемужчины. И он снова с досадой вспомнил, что у него самого рост… не очень,скажем прямо, рост, чуть больше пяти футов. Хотя, конечно, говорят, что иПушкин, и Лермонтов были очень маленького роста. Но это когда было! И вообще,что дозволено Юпитеру…

Настроение у Шурки испортилось.

– Ну что ж, – сказал товарищ Павел. –Приступим к делу. Мы с новыми товарищами пройдем поговорим, а вы тутоставайтесь на случай неожиданностей. Или их можно не опасаться, Виктор?

– Все подходы к дому охраняются, – заверилсинеглазый Виктор. – Мышь не проскочит. Мои ребята крепкие. Но, конечно,береженого Бог бережет, так что сделаем все по плану.

После этих слов Альмавива нагнулся и вытащил из-под столадовольно объемистый саквояж, чем-то похожий на докторский, с каким, сколькоШурка себя помнил, приходил к Русановым в дом Иван Иванович Вронский, ихсемейный врач. И он привычно наморщил нос, ожидая уловить запахи карболки ийода, которыми вечно несло от Вронского и его саквояжа. Однако пахнуло совсемдаже не карболкой, а селедкой и луком, и вместо медицинского инструментария насвет были извлечены бумажные и газетные свертки с загодя нарезанными хлебом, дешевойколбасой, селедкой с луком, солеными огурцами, сваренной в мундире картошкой…Альмавива и помогавшие ему пролетарии проворно раскинули закуску по столу,расставили щербатые стопки, появившиеся из того же саквояжа, который,оказывается, был некоей разновидностью скатерти-самобранки. Итогом ее щедростиявились две бутылки: одна водочная с красной сургучной пробкой, другая с вином«Изабелла».

– Вуаля! – радостно сказал Грачевский, который досей минуты клевал носом, и проворно придвинулся к столу.

– Охолонись, – посоветовал Виктор, хлопнув его поруке, уже потянувшейся к бутылке. – Ты не на пирушку зван, а на партийноесобрание. Успеешь налакаться!

«Ага, – смекнул Шурка, – они будут изображатьдружескую пирушку на тот случай, если нагрянет кто-то посторонний или, не дайбог, полиция. Это прикрытие нам… Ну и прикрытие!»

– Работайте, товарищ Феоктист, – кивнул ПавелАльмавиве. – Не забудьте обсудить те вопросы, которые мы с вамипроговаривали.

Альмавива кивнул. Оказывается, его звали товарищ Феоктист.

«Ни черта они не станут обсуждать, – подумалШурка. – Как только мы уйдем, напьются. Грачевский уже совершенно готов,ну, эти быстро догонят… Тоже мне революционеры!»

Он поглядел на стол, на грязные клочки бумаги, раскромсаннуюселедку, и его замутило. Дома, перед тем как подать селедку, кухарка Даняначисто выбирала из нее все косточки, снимала кожуру, вымачивала в молоке,однако Шурка все равно брезговал и косоротился. Он любил только колбасу –докторскую, нежно-розовую, тоненько-претоненько нарезанную, с хлебом и маслом,и еще ломтик сыру поверх положить… Но здесь и колбаса была какая-то синюшная,бугристая. Как это можно есть?! Шурка нипочем не стал бы, даже радиконспирации.

* * *