Книга Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева

когда Вите едва исполнилось восемнадцать лет, и память, должно быть, размазала многое. А многое, может быть, смыла. Отец никогда не свалил ответственности за свой поступок на жену, не извинял себя тем, что это она умоляла спасти Витьку от фронта. Да, она умоляла его. Тогда же, в конце сорок третьего, они получили извещение о гибели старшего, Коли. Их Коля пал смертью, как водится, «храбрых». Ему было двадцать четыре. А Виктор оканчивал школу. Почти восемнадцать. Отец поступил сам так, как он поступил. Теперь младшему Хрусталеву казалось, что оба они — и он, и отец — замуровали в себе эту историю, как в древние времена людей замуровывали в стену. И к этой стене больше не подходили.

Отцовская квартира была недалеко от той, которую Хрусталев снимал после развода, но встречались они не больше чем три-четыре раза в год. Обязательным при этом был обед всей семьей в день отцовского рождения.

Хрусталев взял одну из своих пятизвездочных бутылок, купил у сморщенной старухи букет сирени и отправился. Позвали на шесть. Он слегка опоздал. Наверное, Аська испереживалась.

Стол был уже накрыт, пахло очень вкусно. Нина, его мачеха, была большой мастерицей во всем, что касалось быта: чистота у них всегда идеальная, полы сверкают, скатерть — белее снега, еды очень много и разнообразной. Нина готовила свои национальные блюда, а тетя Вера, домработница, свои. В специальном горшочке было Асино любимое «пастецо», мясная запеканка по-армянски, сациви и суп из кизила, который Нина всегда разливала по глиняным плошкам. Тетя Вера уже принесла из кухни блины с черной икрой и целиком запеченную утку с яблоками. Хрусталеву нравилось, что Нина сохраняет в застолье восточный колорит. Вот эти, например, глиняные плошки для супа из кизила прекрасно уживаются рядом с чешским стеклом, а горячий лаваш с винегретом и уткой. На одном из таких обедов пьяный Хрусталев решил приударить за мачехой. Вернее сказать, он был так пьян и так в очередной раз зол за что-то на своего отца, что, сидя рядом со смуглой и застенчивой красавицей за столом, слегка наступил ей на кончики пальцев. Стояла жара, и она была в белых, с открытым носком, босоножках. Мачеха отодвинулась и так гневно и выразительно повела на него своим бархатистым зрачком, что он покраснел и смутился. Отец оказался умен даже в этом. Похоже, армянка его была лучше, достойнее многих других.

Они не садились за стол, ждали его. Аська и Инга играли со Стасиком, которому, кажется, было уже шесть. Или все-таки пять? Стасик напоминал Колю. Не того, который «пал смертью храбрых», а Колю, который остался на детских фотографиях: те же круглые брови, высокий лоб, но, главное, выражение абсолютной доверчивости в ярко-серых, как были у Коли, глазах. Увидев Хрусталева с бутылкой и букетом. Стасик завизжал от восторга, набросился на него и Колиным лбом уткнулся в колени. Хрусталев неожиданно растрогался. Бутылку и цветы передал Асе, а мальчишку взял на руки, понюхал его, как щенка, чмокнул в нос. Отличный пацанчик. Красивый и умненький. Из кабинета, слегка прихрамывая, вышел отец. Потряс Хрусталева за плечи:

— Подрос? Да, подрос. Скоро будешь мужчиной. Согласны, девчонки?

— А что ты хромаешь? — спросил Хрусталев.

— Отложение солей. Не для молодежи болезнь. Для солидных, таких, как твой папа, и мудрых людей.

Жена его мягко, светло засмеялась.

— Пойдемте к столу. Как бы все не остыло!

Хрусталев на ходу погладил Аську по рыжему пушистому затылку:

— Следи, чтобы мамочка не напилась. А то ей и грим не поможет.

— Ну, папа! — с тревогой воскликнула Ася. — Ты что?

— Какую картину снимаете, Витя? — Отец откупорил бутылку, застыл: высокий, красивый, с седой шевелюрой. — Мне Инга сказала, что вы теперь вместе…

— Что «вместе»? — спросил Хрусталев. — Мы не вместе!

— Какую картину снимаете вместе? — Отец сдвинул брови.

— Они, — кивнул он на Ингу. — Они не снимают. Они по другой у нас, папа, специальности. Актриса они. А играют… Никто из вас не догадается в жизни! Играют они деревенскую женщину!

— Чего не бывает в комедии, правда? — якобы весело, но Хрусталев-то видел, как у нее раздраженно потемнели глаза, спросила Инга. — Я играю председателя колхоза. Неловкую женщину с сильным характером.

— Так это опять вы с Кривицким снимаете?

— С Кривицким, с Кривицким, — сказал Хрусталев. — Но там есть стажер еще. Парень талантливый. Похлеще Кривицкого. Он-то все тянет.

— Ты хочешь сказать, что Кривицкий — бездарность?

— Обычно я говорю все, что хочу. Без всяких подтекстов. Ты разве не знаешь?

У отца слегка задрожал подбородок. Виктор помнил эту дрожь с тех пор, как помнил себя самого. Когда ему было пять, а Коле одиннадцать, они жили с родителями на хуторе, и однажды утром за отцом прямо на хутор, где они мирно отдыхали и удили рыбу, приехала черная служебная машина. Отец сел в машину, опустил стекло, они с Колей подошли. Он потрепал их по головам, и Хрусталев вдруг заметил, что у него дрожит подбородок.

— Не стоит тебе волноваться так сильно, — сказал он негромко. — Тебе, папа, сколько сегодня? Ведь семьдесят два? Или три? Я все путаю.

Нина вскинула ресницы и быстро перевела разговор:

— Асенька, я тебе еще сациви положу? Тебе вкусно? Понравилось?

— Ужасно понравилось! — ответила Ася, подставив тарелку.

— Еще бы, — сказал Хрусталев, — не понравиться! Актрисы не очень-то любят готовить. Тем более кур. С ними столько хлопот!

— Нина, пойдемте, я вам помогу. Вы говорили, что что-то еще нужно было нарезать? — Инга резко встала из-за стола и вышла на кухню.

— Зачем ты! — едва не расплакалась Ася.

Стасик тоже побежал в свою комнату и вернулся с орденом, приколотым к его белой рубашке.

— Ого! — подскочил Хрусталев. — Когда же тебя наградили-то, Стас?

— Нет, это ведь папин… — и Стасик смутился. — Он просто мне дал поносить… У папы их много!

— Ну, что ж! Папа их заслужил!

У отца опять задрожал подбородок. Хрусталев опустил глаза, чтобы не видеть этого.

— Откуда вдруг эта ирония, Виктор?

— Да нет. Это так, неудачная шутка…

— А ты не шути!

— Шутить уже тоже нельзя в этом доме?

— Да, я награжден орденами! И было за что награждать. Слышишь? Было! Над этим не шутят. Ты слышишь меня?

— Я слышу, — желваки заходили по лицу Хрусталева. — Все слышу.

Они помолчали.

— И слышу, и кое-что помню, — сказал Хрусталев.

Отец потемнел:

— Что ты помнишь?

— Не стоит! А то мы с тобой сейчас наговорим…

— Ты знаешь, какими они возвращались?

— Они — это кто? Те, кто выжил?

— Про тех, кто не выжил, я не говорю.

— А вдруг мне бы