Книга Человек и наука: из записей археолога - Александр Александрович Формозов

книга А. П. Окладникова и А. И. Мазина «Писаницы реки Олекмы», где сообщалось о новых палеолитических росписях в Сибири. Обосновывалась эта дата тем, что на скалах показаны лошади, а они вымерли в конце палеолита. Но как же так? Ведь этот аргумент был уже мною разобран и опровергнут в связи о публикацией ленских петроглифов. Возразите хотя бы! Нет, можно обойтись без этого. Меня теперь как бы не существует. Упомянув о росписях пещеры Зараут-камар, обследованных мной и рассмотренных в моей статье на русском и английском языках и в специальной главе моей монографии, авторы переписали у меня все сноски на пустые газетные информации об этом памятнике термезского краеведа Г. В. Парфенова, но ни одну из моих работ не назвали[152].

В 1980 году вышла книга профессора МГУ Л. Р. Кызласова (моего товарища по университету) и сотрудника Минусинского музея Н. В. Леонтьева «Народные рисунки хакасов». Авторы установили, что многие гравировки на берегах Енисея созданы всего одно-два столетия назад, а отнюдь не в глубокой древности. О том же говорил и я, но ссылок на меня в книге нет. Зато сказано о замечательных обобщениях А. П. Окладникова, утверждавшего диаметрально противоположное, чем Кызласов и Леонтьев[153].

Но я еще жив и продолжаю заниматься первобытным искусством. В 1978 году в «Советской археологии» напечатан мой обзор последних публикаций по петроглифам. Об очередных томах Окладникова я вынужден молчать, но на одно новое откровение академика позволил себе откликнуться. Он объявил, что изображения лосей на скалах Сибири — это в действительности палеолитические рисунки носорогов, позднее переделанные. Доказательств никаких, верьте на слово.

Я заметил, что, встав на такой путь, можно зайти чересчур далеко[154].

И тут последовал взрыв. Формально к дискуссии отношения он не имел, но, по существу, был ответом на мое упорство. Львовский археолог А. П. Черныш нашел на палеолитической стоянке Молодова 1 кость мамонта с нарезками. Этот предмет он связал с мустьерским культурным слоем, а в нарезках увидел изображение оленя. Если бы это было так, изделие представляло бы исключительный интерес. Но на стоянке есть и позднепалеолитические слои, откуда кость могла попасть в мустьерские отложения. Опубликованные Чернышем прорись и фото гравировки не совпадают друг с другом. Черныш демонстрировал свою находку на археологическом совещании 1977 года в Москве. Коллеги отнеслись к его выводам настороженно. Тогда статью об открытии он послал Окладникову. Тот срочно напечатал ее в сборнике «Первобытное искусство». Статью сопровождало набранное курсивом заключение Окладникова. Находку, не виденную им в натуре, он признал достоверной, а затем раздраженно накинулся на опубликованный мною и А. Д. Столяром очерк «Искусство каменного и бронзового веков» в популярном сборнике «Триста веков искусства».

Наш очерк занимал один печатный лист и был рассчитан на широкого читателя. Таких сложных вопросов, как истоки творчества, мы просто не касались. И вот это непритязательное сочинение вызвало громы и молнии со стороны академика. Его возмущало все, даже то, что книга вышла в хорошем оформлении. Цитируя какие-то наши слова, он восклицал: «все истинная правда, настолько точная, что это можно прочесть в тех же выражениях в любом учебнике». Но в чем же наша вина? Оказывается, мы «слишком поспешно отказали мустьерскому человеку в праве на искусство»[155]. Между тем Окладников прекрасно знал, что именно изобразительной деятельности в мустье посвящена докторская диссертация Столяра, поскольку сам давал отзыв о ней. Знал он, что и я затрагивал этот вопрос в своих «Очерках по первобытному искусству».

История с костью из Молодовой кончилась конфузом. Г. Ф. Коробкова изучила ее под микроскопом и никакого рисунка не усмотрела. Она сказала об этом на банкете после Кемеровской конференции 1979 года. Окладников выскочил из-за стола и ушел, хлопнув дверью.

В 1979—1980 годах на меня был направлен целый залп публикаций. В Алма-Ате вышел альбом А. Г. Медоева «Гравюры на скалах». Автор (ныне покойный) — геолог и любитель-археолог, с увлечением собирал кремневые орудия в пустыне и копировал петроглифы. Как все энтузиасты, он был склонен к фантазиям. Некоторые казахстанские гравировки на камнях отнес к палеолиту, с чем не соглашался решительно никто. Возражал против этого и я в своих «Очерках».

Упомянув мою книгу на одном из заседаний в Алма-Ате, Медоев завершил фразу матерной руганью. В предисловии к альбому сказано: «интерпретация наскальных изображений все еще скорее искусство, чем наука. Главную роль здесь играют интуиция и эрудиция, а также система ассоциаций таких выдающихся индивидуальностей, как А. П. Окладников». Его критики-крохоборы бессильны дать что-либо ценное. Следуют ссылки на меня[156]. Итак, нужен не научный анализ, а озарение ярких индивидуальностей. К таковым бедняга Медоев и себя, конечно, причислял.

Сотрудник Академии наук Таджикистана В. А. Ранов напечатал в 1980 году статью «О неточностях в работах А. А. Формозова», написанную одиннадцать лет назад к дискуссии в «Советской Этнографии». (Издал он ее в сборнике памяти востоковеда А. А. Семенова, что выглядело весьма странно. Семенов меня, грешного, не знал и от предмета спора был предельно далек.). [157]

Ранов — выпускник Душанбинского университета, давний сотрудник Окладникова. Он сделал интересные находки в области каменного века и немного занимался петроглифами. Дальше описания рисунков и пересказа того, что о них кем-то говорилось, он не шел.

Смысл статьи Ранова тот, что мои работы очень плохи. Во-первых, там не учтен ряд публикаций, во-вторых, есть и неточности. Первое объясняется просто: я писал не о наскальных изображениях вообще, а только о памятниках эпохи камня и бронзы, оставляя в стороне и рисунки, созданные в железном веке, и литературу о них. Неточностей две: Саймалы-таш на карте у меня показан южнее чем надо, а Каратегин — название не поселка, а долины. Это, конечно, досадно, но обе мелочи не имеют никакого отношения к дискуссии о сибирских писаницах. В заключение Ранов утверждал, что в работах Формозова нет ничего нового: он «разносит» своих предшественников, а потом берет их же материал.

Задача автора ясна: опорочить противника; тот, кто уличал Окладникова в небрежностях, сам их допускает, многого не знает, ничего нового не дает. Перечислить то новое, что содержится в моей книге нетрудно (первая классификация петроглифов Кавказа, первый обзор изображений на камнях в Северном Причерноморье, сопоставление писаниц Сибири с гравировками на могильных сооружениях Енисея и т. д.), но не мне это делать.

Разумеется, Ранов имел право высказать в печати свое отношение к моим книгам и статьям. Но почему он молчал, когда выходили книги, посвященные наскальным рисункам только Средней Азии,