Книга Тайна пропавшей рукописи - Виктория Викторовна Балашова

обращаешь внимание на нищих, бродяг, снующих по дорогам Англии?

– Обращаю. Для этого из Лондона не обязательно выезжать. Их и тут полно.

– Вот именно. Поэтому масса людей недовольна правлением королевы, – Джеймс оглянулся.

Они сидели в трактире, и говорить о таких вещах следовало аккуратнее. Было известно, что после провалившегося заговора Эссекса, королевских шпионов стало во много раз больше, чем раньше. Они подслушивали и подсматривали. Любые подозрительные разговоры вели прямой дорожкой в Тауэр. Зловещая башня навсегда оставалась страшным призраком для любого, кто хоть раз ее видел.

– Говорят, – продолжил Джеймс, понизив голос, – сама Елизавета, путешествуя по Англии была неприятно удивлена количеством бедноты, которую встречала по дороге.

– Но какое отношение все это имеет к театру? Всегда существовала цензура, и будет существовать. Мы к этому привыкли. Из моих пьес порой вырезали целые куски. Вспомни «Ричарда Второго». Что еще для нас может измениться?

– Посмотрим. Например, решат вообще театры закрыть.

– И слава богу. Вернусь в Стрэтфорд.

– Ты, между прочим, получаешь немаленькую прибыль от театральных представлений, – напомнил ему Джеймс. – Тебе совсем невыгодно, чтобы театр закрывался.

– Дома отец вложил деньги в земли. Я теперь имею и другой стабильный доход. Проживу как-нибудь.

– Эх, не нравится мне твое настроение! Нельзя так зависеть от женщины! – Джеймс вздохнул. – Ты же знаешь, твоя связь с Элизабет рано или поздно закончится.

– Вот именно поэтому у меня такое настроение. Тем более, она все время говорит о том, как виновата перед мужем, встречаясь со мной. То есть, когда он не сидел в Тауэре, ее вина не была так велика. А сейчас, когда он там, она стала гораздо больше.

– Элизабет отчасти права. Она развлекается в то время, когда он страдает. Уильям, ты устраиваешь себе пьесу в жизни. На самом деле, все проще. Не надо усложнять то, что таким сложным не является. Это не спектакль.

– Ошибаешься, спектакль был раньше. Игра закончилась. Когда Генри мне говорил, что выиграет тот, кого выберет Элизабет, тогда мы играли. А она спокойно порхала от одного к другому. В итоге никто из нас не выиграл.

– Звучит банально, но никто и не проиграл. Ваша дуэль не закончилась. Она лишь отложена на время.

Иногда он не выдерживал и начинал такой же разговор с самой Элизабет.

– Ты любишь Генри? – спрашивал Уильям.

– Зачем тебе знать? – вопросом на вопрос отвечала она. – Я ведь с тобой. Разве тебе этого мало?

– Мало, – кивал он и прижимал Элизабет к себе еще сильнее.

О болезни королевы все же Уильям не мог не думать. Несмотря на свои безразличные ответы Джеймсу по этому поводу, он вспоминал Елизавету часто. Ему было искренне жаль, что она умирает, будто в тот единственный раз, когда они виделись, их успели связать невидимые узы. Ее стихи он давно запомнил наизусть. Он словно сроднился с ними, искренне переживая за их судьбу.

Уильям понимал, что, когда королева умрет, он сможет спокойно напечатать сонеты. Но ему не хотелось этого делать. Почему-то его и ее стихи теперь слились воедино. Она не хотела, чтобы о ее любви слышали все вокруг, и ему не хотелось того же. Уильям не мог даже представить себя, читающим когда-то эти сонеты вслух другим людям – такими личными они теперь ему казались.

Долгими, одинокими вечерами он сидел в своей комнате и ждал. Ждал ее стука в дверь, быстрых шагов по лестнице. Предсказать момент появления Элизабет в его доме было невозможно. Поэтому Уильям бежал домой из театра, каждый день ожидая, что увидит на столе записку или саму Элизабет. Разочарование бывало особенно велико, когда, указав в письме, что придет, она в итоге не приходила.

– Ты же понимаешь, – объясняла Элизабет потом, – у меня двое детей, и жизнь, которую я не могу полностью подчинить своим интересам. За мной следят, каждый шаг под наблюдением сотен глаз. Я очень рискую, приходя к тебе. Иногда, думаю, что смогу прийти, а после понимаю – из дома сегодня не выйти.

Уильям слушал ее, и слова пролетали мимо, ничего не означая, не успокаивая, не принося необходимого спокойствия его душе. Порой она приходила, и тут же после свидания ему становилось еще хуже, чем до него. Вместо радости он испытывал боль и грусть, не имея никаких сил сдвинуться с места, не имея желания писать, общаться с друзьями, гулять по городу.

Но однажды он все-таки пошел бродить по улицам, бездумно и бесцельно, пытаясь выбить шагами из души тревогу и постоянные мысли об Элизабет. Недалеко от аббатства Уильям увидел художника, разложившего вокруг свои картины. Уильям остановился. Что-то заставляло смотреть на изображенные лица. Они не были красивы и утончены, но в их облике застыла та самая, столь знакомая ему боль. Их лица не озаряли улыбки, глаза оставались печальными. Весь облик этих людей был овеян одиночеством, несмотря на явное присутствие рисовавшего их человека.

– Как вы это делаете? – спросил Уильям художника, показывая на картины.

Тот пожал плечами и проговорил усталым голосом много повидавшего человека:

– Я вижу в людях то, чего они порой и сами в себе не видят. Им не всегда нравятся их портреты, поверьте. Кто ж хочет смотреть себе в душу?

– А если наоборот? Если я хочу перестать смотреть себе в душу?

– Тогда начните смотреть в чужие. Как я. В такие моменты забываешь про свою.

Уильям присел рядом с художником.

– Раньше мне было интересно смотреть в чужие души. Я писатель. Точнее, драматург. Но наступило время, когда для меня это перестало быть интересным. Другие люди превратились в актеров, играющих свои роли. Ничего нового. Постоянный повтор одних и тех же сюжетов.

– Ваша жизнь разве разнообразнее? – уточнил художник. – Боюсь нет. Вам лишь кажется, что вы наполнены эмоциями и чувствами, которых другим не понять. На деле вы также примитивно устроены, как и все остальные. Извините.

– Ничего. Быть может, вы правы. Я слишком много думаю о себе. Но это не значит, что моя жизнь интереснее.

– Искусство всегда гораздо более многообразно чем жизнь конкретного человека. Если вы возьметесь описать происходящее с вами в пьесе, кому это будет интересно? Спектакль провалится. Если я буду рисовать самого себя, сколько портретов заинтересует окружающих? От силы один единственный. Если композитор будет писать музыку, которая звучит в его душе, сколько он напишет опер? Если актер будет изображать на сцене то, что он на самом деле чувствует, сколько ролей он сможет сыграть? Нет, искусство предлагает нам гораздо больше возможностей, гораздо больше вариантов развития событий, чем мы можем пережить.

– То есть