Книга Гориллы в зелени - Ольга Кентон

Бабушка Насти еще какое-то время сидела с нами, воспоминания так и всплывали одно за другим в ее мыслях, и она рассказывала нам историю Настиной жизни. Потом я поняла, что Настя всю жизнь искала любви, которую недополучила в детстве и всю жизнь считала себя ненужной обузой…

Через пару часов Любовь Александровна решила поехать домой. Мы помогли ей поймать такси, донесли чемодан. Она пригласила нас на похороны. Мы согласились, а когда она уехала, поняли, что не взяли даже номер ее телефона или домашний адрес. Стало неловко.

Вернулись в приемную. В полночь вышел врач, оперировавший Даню. Он сказал нам, что операция прошла хорошо, но все зависит от следующих трех дней. У Дани были сломаны правая нога, несколько ребер, левая рука, но самым ужасным было то, что поврежден череп. Конечно, врач объяснял мне все специальными терминами, но как я поняла, во время аварии он ударился головой о лобовое стекло, произошло частичное повреждение черепа. Врач сказал, что на ногу и руку наложили гипс.

— Когда он придет в себя? — спросила я.

— Сложно сказать, думаю, дня через два-три. Хорошо, что его сразу к нам доставили, а то бы не спасли.

Глава XVI

Прошло две недели. Даня пришел в себя только через пять дней, вопреки прогнозам. К счастью, никакие области мозга не были повреждены. Но меня предупредили, что восстановление будет долгим и мучительным, особенно из-за ноги.

Я каждый день ездила в больницу, проверяла, не перевели ли Даню в бюджетный госпиталь. Денег я так и не смогла найти. Мне дали две недели срока, предупредив, что придется выплатить неустойку. Сумма была нереальная — несколько тысяч долларов, при этом с каждым днем она продолжала расти.

Но еще больше меня волновало то, как я скажу Дане, что Насти уже нет. Первые дни, после того как он пришел в себя, Даня ни о чем не спрашивал. Просто улыбался мне. Но однажды спросил: «Где Настя?»

— Ее нет.

— Она в другой больнице? — растягивая слова по слогам.

— Нет, Даня, ее нет.

— Ты… хочешь… — у него дрожал голос. — …Ее вообще нет? Она умерла?

— Да.

— Почему ты мне сразу не сказала?

— Я боялась, что это может тебе навредить.

— Уходи.

— Даня…

— Мне нужно побыть одному.

Я встала со стула и молча вышла. Как только закрыла дверь, услышала, как он скинул журналы со стола. На следующий день он был совершенно другим, как будто выздоровевшим, отрезвевшим. У него был пустой взгляд.

— Здравствуй, — сказала я.

— Здравствуй.

— Мне вчера позвонили из страховой компании, тебе возместят ущерб от разбитой машины. А счет за лечение нужно выплатить срочно, а то тебя переведут отсюда и подадут в суд.

— Меня это не волнует.

— А что тебя волнует?

— Ты прекрасно знаешь.

— Даня, прости, — я стала умолять его. — Я не хотела тебе говорить, а если бы у тебя случился сердечный приступ или еще что-то?

Разговор этот закончился ничем. Впрочем, меня это мало волновало сейчас, главное было достать деньги. Оставалось два дня.

Я сидела дома и искала по интернет-сайтам работу. К долгам за лечение Дани сегодня утром еще прибавились счета за оплату коммунальных услуг, не такие, конечно, гигантские, но и на их оплату у меня не было денег. На кредитной карте для экстренных случаев, которую мне сделал Даня совсем недавно, словно чувствовал, деньги уменьшались день ото дня — недалеко было до блокировки. Я очень надеялась, что его скоро выпишут, но в то же время плохо себе представляла, что будет после этого. Нанимать сиделку? Во сколько это обойдется? Друзья уверяли, что будут помогать. Но они же не смогут целый день проводить с ним. А ему нужен постоянный уход, специальное питание, гимнастика, массажи. Даня просил меня найти агента и продать квартиру, но я считала, что это неправильно. И для меня это означало полный крах, значит, мы не могли найти выход из ситуации, а ведь всегда находили. Какой ужас будет, если мы лишимся квартиры. Здесь прошли самые лучшие годы нашей жизни, тут мы были счастливы, были вместе.

Я ничего не нашла. Мое состояние было на уровне истерики, отчего всегда повышался аппетит. Я достала из морозилки кусок пиццы и поставила ее в духовку. Это уже была вторая за день. Первая — на завтрак. Пока пицца запекалась в духовке, я открыла холодильник в поисках чего-нибудь вкусного. На полках стояли: два творожка, один из них просроченный, бутылка бальзамического уксуса, высохший до белизны пучок кресс-салата, кусок сыра, начатая бутылка сливового вина, пара яблок… и — о чудо! — в каком-то из отделений я нашла две шоколадные конфетки. Все остальное место занимали лекарства, кремы и лаки для ногтей. Я взяла эти две конфеты, заварила зеленый чай с жасмином и легла на диван, закрыв глаза, чувствуя подступающую панику. «Что делать?!» — проносилось в моих мыслях, наверное, чаще, чем на страницах романа Чернышевского.

Включила телевизор. Показывали передачу про Беслан. Ужас…

Нервы сдали сразу, как только я увидела девочку, рассказывающую, как она с мамой сидела в спортивном зале в заложниках. Я начала плакать. А потом просто рыдать. Я закрывала себе рот рукой, кусая пальцы, чтобы самой не слышать этот ужасный крик, который так и норовил вырваться из моего горла. При этом я знала, что мне больно не столько из-за этой передачи, а сколько из-за всего происходящего с Даней. Но, конечно, напоминание о Беслане здесь сыграло немаловажную роль. В этом плане я вообще не отличаюсь спокойствием. Я не плачу, когда смотрю «Титаник» или «Ромео и Джульетту», но подобные передачи вызывают во мне бурю эмоций, от негодования и злости до настоящей истерики. Я представляю себя на их месте. Я представляю свою жизнь после подобной трагедии, как купила бы себе черный костюм и носила бы все черное до конца своей жизни, находясь в постоянном трауре. Я редко смотрю телевизор, но иногда, попав на такие передачи, не могу остановиться. Мне как будто нужна эта боль, чужая… Я смотрю передачи, где матери разыскивают своих детей, пропавших n-количество лет назад, как жены разыскивают своих мужей, сестры братьев и наоборот. Я плачу, когда показывают детей, голодающих в Африке и умирающих ежедневно от СПИДа, парализованных мужчин и женщин, просящих разрешения на эвтаназию, матерей-убийц и женщин, делающих аборты, беспризорных и детдомовских детей и т. д. Даня, кстати, в этом плане такой же, как я. Он из тех мужчин, которые умеют плакать. Он даже считает, что это хорошо, надеется, что так дольше проживет. Даня понимает боль, женскую боль. По-моему, слово «мама» у него самое главное в жизни. Ничто для него не является настолько значимым, как женщина-мать. Поэтому он очень уважает женщин, потому что все они a priori матери, будущие или настоящие.

Свою мать Даня потерял очень рано, когда ему было три или четыре года, — она умерла от рака совсем молодой. Даня редко говорил о ней. У него есть ее дневники, в которых она писала письма своему любимому сыну. Он давал мне их читать. Удивительная была женщина Ольга Александровна, в девичестве Белицкая. Она, как мне кажется, знала все, несмотря на свой юный возраст. В письмах она давала советы Дане на будущее, как будто знала, что не встретит его с ним. Она писала, как ухаживать за женщинами, как с ними разговаривать, чтобы заинтересовать, какие бывают эти самые женщины, писала о его жизненном пути, будущих профессиях, учебе, семье, доме, детях… Я уверена, многое из этого повлияло на него. Данин отец был юристом-международником. Работал только с чиновниками, поэтому большую часть жизни провел за границей, принимая мало участия в жизни сына. Когда умерла Ольга Александровна, Даню взяли к себе на воспитания дедушка и бабушка. Его нельзя было назвать ребенком, обделенным лаской и вниманием, его любили, но все же, на мой взгляд, это больше выражалось в заботе о его учебе, здоровье, но не о чувствах. Его внутренний мир был закрыт для всех.