Книга Аргонавты - Мэгги Нельсон

весит на два фунта больше, чем самый тяжелый новорожденный, а у меня перестало от одного взгляда на него возникать нутряное чувство, что он вообще мог появиться на свет из моего тела.

Мать взрослого ребенка — свидетельница одновременного завершения и крушения своих трудов [Юла Бисс]. Если это правда так, мне придется выстоять перед лицом не только его ярости, но и собственного крушения. Можно ли быть готовой к своему крушению? Как выдержала его моя мать? Почему я продолжаю крушить ее, если всё, что я хочу выразить в первую очередь, — это как сильно я ее люблю?

Хорошее всегда подвергается разрушению — одна из главных аксиом Винникотта.

До рождения Игги я подумывала написать ему письмо. Я много говорила с ним в утробе, однако застопорилась, когда дело дошло до того, чтобы что-нибудь записать. Писать, обращаясь к нему, было всё равно что давать ему имя: акт любви, несомненно, но в то же время и безоговорочная классификация, интерпелляция. (Возможно, именно поэтому Игги зовут Игги: если территориализация неизбежна, почему бы немного не подерзить? «Игги: не очень хороший выбор — если только вы не хотите, чтобы ребенок стал рок-звездой или школьным посмешищем», — предупреждал один сайт с именами.) Мы с ребенком были одним целым, так что какой был смысл писать ему, словно он в далеком мореплавании? Нет нужды копировать Линду Гамильтон из финальных сцен «Терминатора», которая записывает аудиопослание своему еще не рожденному ребенку — будущему лидеру человеческого сопротивления, — а потом укатывает на джипе-развалюхе в Мексику, по направлению к грозовым облакам на горизонте. Если хотите оригинально описать диаду «мать — сын», извольте отказаться (как ни жаль!) от соблазна мессианской фантазии. И, если ваш сынишка — белый, извольте полюбопытствовать, что случится, если вы вырастите его как просто еще одно человеческое животное, не менее и не более ценное, чем любое другое.

Это упрощение, но не уплощение. К тому же это новая возможность.

Когда у Игги было отравление и мы лежали с ним вместе в больничной люльке, я знала — барахтаясь в страхе и панике — то, что знаю сейчас, после благословенного возвращения в царство здоровья: время, проведенное с ним, — счастливейшее в моей жизни. Это счастье было самым осязаемым, неоспоримым и абсолютным, что я когда-либо знала. Ибо нам дано испытывать не только проблески счастья, как мне казалось раньше. Но и счастье, которое всеохватно.

Потому меня тянет сказать, что счастью не будет конца, но я знаю, что не возьму его с собой, когда придет время уходить. В лучшем случае я надеюсь передать его Игги — дать ему почувствовать, что он создал его, ведь так, по большому счету, и есть.

Дети не помнят хорошего обращения — они запоминают травматический опыт плохой заботы [Винникотт]. Кто-то может усмотреть в этих словах классическую формулу детской неблагодарности — после всего, что я для тебя сделала и т. д. Мне же, по крайней мере сейчас, они приносят огромное облегчение: я постараюсь не оставить у Игги каких бы то ни было воспоминаний, за исключением смутного, скорее всего бессознательного ощущения, что кто-то собрал его воедино, наделил чувством подлинности.

Вот что для меня сделала моя мать. А я почти и забыла.

А теперь, думаю, я могу сказать:

Знай, что ты был нам дан как счастливая вероятность — не обещание, а только лишь вероятность, и не в момент, а за годы попыток, чаяний и воззваний, — когда любовь была то уверена в себе, то растеряна перед лицом перемен, но всегда преданна поиску общего языка, и два человеческих животных, одно из которых, по счастью, не принадлежит ни к одному полу, а другое (более или менее) принадлежит к женскому, глубоко, упорно и неистово хотели твоего появления.

Игги выписывают из больницы после отравления, и мы празднуем это событие одной из тех вечеринок, что ты любишь устраивать у нас в гостиной: только я и три ирландца, названных здесь так в честь оставленной без внимания генетической линии, которой каждый из них связан с ирландским народом. Мы снова и снова включаем «Tightrope» Жанель Моне (старый фанат нойз-метала, Гарри теперь старается идти в ногу и с топ-40, так что может обсуждать нюансы новых треков Кэти Перри, Daft Punk или Лорд). Старший брат держит Игги за подмышки и с силой раскручивает, а мы суетимся, оберегая пухленькие ножки Игги от удара о подоконник или край стола. Как и стоило ожидать от братьев с семилетней разницей в возрасте, они почти всегда, на мой взгляд, играют слишком жестко. Но ему нравится! говорит старший всякий раз, когда я прошу на секунду снять тяжелый плед из искусственного меха с Иггиной головы, чтобы мы смогли убедиться, что малыш не задохнулся. Но в большинстве случаев он прав. Игги нравится. Игги нравится играть с братом, а брату — играть с Игги так, как мне и не снилось. Особенно брату нравится таскать Игги по школьному двору, привлекая внимание сверстников и хвастаясь, какая у его брата мягкая голова. Кто хочет потрогать мягкую башку? орет он, будто уличный торговец. Мне страшно смотреть на их игры, но в то же время я чувствую, что наконец-то сделала что-то однозначно благое. Наконец-то принесла своему пасынку однозначное благо. Он мой, мой, повторяет он, подхватывая Игги и убегая с ним в другую комнату.

Не производите и не воспроизводите, сказала моя подруга. Но на самом деле воспроизвести невозможно — можно только создать заново [Эндрю Соломон (парафраз)]. Не существует и нехватки — только желающие машины. Летающие анусы, ускоряющиеся влагалища, кастрации нет[80] [Делёз / Гваттари]. Если отбросить все мифологии в сторону, становится ясно, что, с детьми или без детей, шутка эволюции заключается в том, что это телеология без какого-либо смысла, что мы, как и все животные, — проект, производящий ничто [Филлипс / Берсани].

Но есть ли в самом деле такая штука, как ничто, как небытие? Этого я не знаю. Но знаю, что мы по-прежнему здесь — кто знает, на какой срок, — воспламененные заботой, ее непрекращающейся песнью.

Благодарности

Фрагменты этой книги были ранее представлены в различных формах: в виде лекции из цикла «Тенденции» (организованного в честь Ив Кософски Седжвик Отделением аспирантуры Городского университета Нью-Йорка; куратор — Тим Трейс Питерсон); в виде зина к инсталляции Эй Эл Стайнер 2012 года «Щенки и детки» (опубликованного Otherwild); в журналах jubilat, Tin House и Flaunt; а также в антологии «После Монтеня» (University of Georgia Press, 2015).