Книга Башня любви - Рашильд

быть выше посредственности.

Раз иго Идеала принято, вмешивается воля. Дело идет о том, чтобы воплотить Идеал в жизнь. Тогда вот какие мысли оказываются обычными для одного из д’Отераков. Сделавшись искренним, он становится упростителем.

„Переходящее из века в век лицемерие мешает звучать требованиям природы”, он прокричит их во весь голос. „Преувеличенная вежливость бесполезными законами охраняет тайны”, он откроет их всему миру.

Одной из его излюбленных концепций будет следующая: „Кроме простого убийцы да вояки-правителя, все остальные люди — безумцы”. Он прибавит: „Тот, кто уменьшает число себе подобных, в особенности теперь, когда осложнения трусости расхолаживают войну и, того гляди, уничтожат это необходимое периодическое кровопускание народов, тот, хочет ли он того, или нет, улучшает положение своих соседей... Умело пущенная кровь увеличивает здоровье тела, а сохраненный, излишек ведет к разложению”.

Он отрицает справедливость, когда ее хотят предоставить всем. По его мнению,, зло живет в вульгарности. Все что идет против его принципов — зло. Жизнь ему представляется имуществом, которое он „крадет у всего мира”. В краже есть риск. Нужно ли наказание? Каждый носит его в себе. Заслужено или не заслужено?

Но всякое счастье, которого жаждут заслужено уже тем одним, что приходится страдать, желая его и не имея.

Наделенный истиной инстинкта, он очень легко разберется в разных социологических течениях. Он откроет для того, чтобы оправдать самого себя, что в сущности вся политика основана на „социализме, доведенном до крайности, и на самодержавии, украшенном мечом своего наслаждения”, на двух теориях, которые обе покоятся на принципе подавления.

Однако, он не будет тратить время на спекуляции. Он слишком искренен, чтобы выдумать себе интерес к другим людям. Социологические пустячки его не затрагивают. Для д’Отерака существует единственная потребность созерцать лицом к лицу свою мечту.

Это созерцание неосуществимо. Ему противится весь механизм современной жизни. Отсюда его гнев.

Может быть, ему будет больше удачи с мертвыми, чем с живыми? Он надеется на это.

Он не знал своей матери и потому она представляется ему очень таинственной и очень прекрасной. Он хотел бы увидеть, ее „закутанную в тусклый саван, всю бледную в темной комнате..., это было бы прекрасно..., это происшествие могло бы изменить все течение моей жизни... Я поверил бы в Бога, я поверил бы в иной величественный мир, населенный светлыми женщинами, бестелесными, свободными от унижающих потребностей, женщинами со звездными волосами, ангелами незримо летающими днем, а ночью спускающимися к изголовью бедных юношей, чтобы поведать им тайны чистой, любви”...

А когда в тоске и беспокойстве смотрел он в далекий зал, что увидел он? „Передо мной действительно была женщина, освещенная трепетной свечей; она опустилась на канапе, ее за талию держал мужчина”... И он узнал вторую жену своего отца или, вернее любовницу отца, лежавшую в объятиях его учителя.

Разочарование, которое приносит это зрелище, должно быть вознаграждено, и когда он науськивает на виновных свою собаку, то на это его толкает не желание: отмстить за отца, о котором он и не думает, а стремление отмстить за себя самого, который ему очень близок.

Его поступок имеет лишь очистительное намерение. И он делает свой первый шаг на дорогу преступления для того, что бы остаться чистым.

Он скорее убьет себя, чем опустится до уровня обыденности. Он пользуется всяким случаем, чтобы возвыситься. Познакомившись с одной красивой, но очень простой девушкой, он приходит в экстаз:... „созданиям вроде меня необходимо возродиться через любовь... Я подниму любимую женщину так высоко, что она заменить мне семью; она будет моей религией; она станет моим Богом... Эта первобытная натура предоставит мне руководить собой, полюбит меня потому что я в свою очередь стану для нее Богом... Я вложу свое дыхание в эту глину, и душей моей статуи будет мое собственное сердце”..

Удастся ли ему, наконец, завладеть идеалом?

Его стесняет Жюльен Розалес, соперник. Он просто убивает его. „Преступление есть лишь один из актов жизни, который тонет в ее течении.”

После своего преступления д’Отерак не без удовольствия представляет себе, как будет проклинать его Гранжиль и как она лишится чувств на его груди. Этот действенный аморалист хочет, во что бы то ни стало, создать вокруг себя исключительную атмосферу, и ему почти удается вызвать мнимые угрызения и заставить себя придумать оправдания.

— „Нет, нет, говорил я себе, мне не в чем себя винить! Каждый индивидуум жаждет счастия... Должна же быть в этом логика, иначе больше не стоит ни любить, ни существовать. Любовь, которая есть сама жизнь, должна быть логична; если она меня простит — я прав; если же меня осудит — я виноват и я готов подвергнуться самым страшным мучениям”.

И вот он лезет в окно и пробирается в комнату, где ждет его Гранжиль— любовница-справедливость, любовница-возмездие. Торжественная Немезида встречает его такими словами:

— „Т-ш! только что прошла старуха Ратон, вдоль линии. Она очень любопытна...

А между тем ей еще не время отправляться за кроликами...“

Подобные противоположения встречаются почти на каждой странице „Кровавой Иронии” так же, как и почти во всех произведениях М. Эмери.

Всякий раз когда Сильвену д’Отераку кажется в чувственном энтузиазме, что он восходит на высочайшую вершину, Жизнь, символизированная девицей Гранжиль, сейчас же подставляет ножку его энтузиазму.

Чтобы ясно представить это себе, необходимо прочесть описание первой ночи их любви. Оно подобно музыкальному отрывку, в котором в ответ на гармонические мелодии звучат несогласованные фальшивые ноты. Стоит только юноше прийти в экстаз, любовница открывает рот. Она, например, говорит, в ответ на нежнейший романс, — „если бы тебя взяли в солдаты, я бы пошла к кузену Фермиету, он пишет, что ему нужно кого нибудь для его лавки”...

Сильвен, задыхается,—„кузен Фермиет! лавочник!”.

Увы, зачем женщины говорят, когда мы их любим. Поцелуй должен был быть изобретен для того, чтобы заставить их молчать, потому что каждый Ромео имеет хотя одного лавочника в течение своей жизни.

Лавочник М. Эмери, который не появляется на страницах книги, которого не видят, есть некоторым образом один из главных ее персонажей.

М. Эмери — реалист и романтик представляет из себя также писательницу символиста.

Вначале я говорил о двух полюсах мысли М. Эмери. Мне бы нужно было насчитать их три, если бы это не было нелепостью. Даже очень может быть, что виртуозность М. Эмери заключается главным образом в символизме.

В сцене похищения тот же самый прием... ...„В ночь накануне отъезда, говорит д’Отерак, я мечтал о восхитительных вещах... Мы будем одни в отдельном вагоне, мы упадем в объятия один другому,