Книга На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ - Григорий Яковлевич Аронсон

с ужасом вспоминает пережитое:

— На фронте была собрана масса войск. Артиллерия, бронепоезд. Сам Тухачевский во главе. И ненавидели же нас тамбовские мужики. Чуть попадется им в руки коммунист или курсант, зарежут, убьют. Народ весь запасся оружием… Да и наши зверски поступали с крестьянами. Приходим в деревню, где скрывался Антонов. Требуем выдачи повстанцев, никого не выдают. Тогда мы каждого пятого на деревне расстреливаем. Почти одних стариков, молодежь давно разбежалась…

Ко мне было благодушное отношение в комендантской. Имело значение, видимо, то, что я уже вне тюрьмы. И хотя все знали, что я еду в тюрьму в Туркестан, то как-то забывали об этом и рассматривали меня, как подлежащего освобождению. Все время около меня толпились группами чекисты. Даже из канцелярии иногда приходили послушать наши разговоры. И долгими часами длился наш бурный импровизированный митинг. В эти дни дежурил чекист — рабочий, хвастливый, самодовольный человек. Он все приставал ко мне с вопросом:

— Чего вы хотите сейчас, меньшевики? Свободы торговли? Она дана. Отмены разверстки? Она отменена.

— Мы хотим свободы слова, печати, собраний, союзов и стачек, — разъяснял я ему, — отмены диктатуры коммунистов, уничтожения Чеки…

Но политические требования не доходили до ушей чекистов. Тогда я говорил о разрушении промышленности, о бессмысленности национализации. И это встречало сочувствие. Крестьянские сыновья особенно сочувствовали критике всей продовольственной и аграрной политики. В конце концов единогласно решили, что меньшевиков скоро освободят, даже больше, их пригласят войти в правительство. В комендантской Губчеки были устранены все препятствия к «соглашению»…

Но пока нужно ехать в Туркестан. Пришли из города мои спутники, радостные, возбужденные. Они раздобыли много денег и лелеяли мысль о большом барыше по возвращении… Днем в три часа мы вновь выехали на вокзал. Опять чудесная поездка вдоль города на крестьянских санях, мимо улиц, оживленных базаров. Опять чудесная толчея среди солдатских шинелей, крестьянских тулупов, у агитпункта, у буфета. Мы быстро получили литеры и стали ждать опоздавшего поезда. Я решил отправиться с одним из чекистов пообедать на воле и пока что осмотреть город. Но скоро уже в городе нас нагнал извозчик, загнавший до пота свою лошадь, и слезавший с него чекист сказал:

— Немедля назад в Губчеку ехать.

Его послали за нами. Какая-то телеграмма получена… Ничего не поделаешь.

По-видимому, закончилась моя поездка в Туркестан. Мои спутники были огорчены еще более меня. Мы приехали в Чеку и оттуда меня тотчас же водворили в Централ. По секрету мне сообщили, что ВЧК распорядилась задержать мою отправку в Туркестан. И я снова водворился в Централе на насиженном месте, устраиваясь прочно и надолго. Но через неделю меня снова взяли. ВЧК требует доставки меня в Москву. За эту неделю прибыли мои теплые вещи и продукты. Я мог свое пальтишко оставить на память анархисту Барону и в последний раз простился с Централом. Впереди маячила Москва, и на душе было радостно.

Скитания

В столыпинском вагоне. Ночь в Ортчеке

В связи с НЭПом посадка в вагон и движение по железной дороге, казалось, было урегулировано. Между тем Орловский вокзал представлял собой привычную картину эпохи войны и революции. Густые толпы народа, солдаты, солдаты, солдаты, немного крестьян с женщинами и детьми, все это бродит из залы в зал, сидит на лавках, столах и узлах, лежит вповалку на проплеванном полу. Жалкий буфет, на котором сиротливо лежат кусок колбасы, завалящие пряники и яблоки по 15 тысяч рублей штука, все время запружен скопищем людей.

Окруженный четырьмя красноармейцами с винтовками я присаживаюсь в самом центре зала на собственных узлах и, вероятно, не произвожу впечатления арестованного. Мои конвоиры — добрые, простодушные, совсем юные крестьянские парни, и с ними у меня сразу наладились наилучшие отношения. Они без слов видят свою обязанность не столько в том, чтобы стеречь меня, сколько в том, чтобы поудобней меня поместить и пристроить. Мы закуриваем сообща, пьем чай в ожидании поезда, завязываем разговоры с соседями.

Три делегата из Бузулукского уезда Самарской губернии, кооператоры, ездили в Орловскую губернию за картошкой и за другим довольствием. Мрачно, безысходно оценивают положение. Ругают, как водится, советское начальство, Губсоюз: «взяточники, бюрократы!».

— А как у вас на местах с голодом? — спрашиваю.

— У нас в уездном городе открыли столовые для советских служащих. Кое-какие продукты доставили и американцы кое-что дали.

— Ну, а в деревне как обстоит дело?

— Деревня… Кто ее знает? Там смерть. Некому избы обойти, некому питательный пункт наладить. Безлюдье. Так и помирают без всякой помощи…

Но вот пришел поезд, и мы спешим занять места. Два конвоира вбегают на площадку, не особенно деликатно расталкивая народ, я следую за ними. Но дело оказывается не так просто. На площадке показывается железнодорожный служащий и, взяв за плечи красноармейца, с возмущением кричит:

— Ты чего с ружьем прешь? Прошли времена, когда вы тут хозяйничали…

Публика кругом явно сочувствовала этой реплике и, признаюсь, мне она тоже понравилась. Мои конвоиры растерялись, и когда мы всей гурьбой подошли к «начальнику поезда» с требованием мест для арестованного, они выдвинули меня вперед, и уже я хлопотал о том, чтобы меня, как арестованного, куда-нибудь посадили. Однако из этих стараний ничего не вышло, и мы ушли с перрона снова на вокзал в ожидании следующего поезда.

Это был поезд, шедший из Севастополя. Красноармейцы обратились за содействием в ж.-д. Чеку, и мы, наконец-то, попали в вагон. Какие-то молодые люди чекистского типа неожиданно приняли меня под расписку, посадив моих конвоиров в другой вагон. И так я очутился в тюремном столыпинском вагоне.

Чекисты выглядели бывалым, видавшим виды народом: крепкие, стройные, в сапогах и барашковых шапках ребята. Первым делом они набросились на мои узлы, все разбросали, смяли.

— К чему обыск? Ведь я из тюрьмы еду в ВЧК.

— Так полагается, — мрачно получил я в ответ, после чего меня отвели узким вагонным коридором мимо решетчатых окон в свою камеру. Эта камера была устроена таким образом: взяли купе III класса, лишенное окна, и закрыли его дверкой, сверху чуть-чуть пропускавшей свет из коридора. Образовалась клетка, в которой на этот раз помещалось четыре арестанта. Я был пятый. Как только захлопнулась дверца, и я с узлами сел на нижнюю, оказавшуюся свободной, лавку, тотчас сверху и снизу протянулись ко мне руки и в полумраке прозвучали голоса:

— Хлеб есть? Покурить бы!

У меня все оказалось. Я был рад помочь этим голодным людям и с ужасом наблюдал, с какой животной жадностью все следили за дележкой хлеба