Книга НКВД. Война с неведомым - Александр Бушков

И вот однажды, в доме, где я квартировал, состоялся такойпримерно разговор. Мы немного выпили, так, не особенно. Разговор как-тонезаметно повернул на оставшихся дома родных, на жизнь и смерть. Ну, не самповернул – это, обозревая прошедшие события, можно сказать с уверенностью:Удальцов его по этим рельсам направил.

Сначала шел обычный треп о том, что смерть в нашем возрасте– вещь преждевременная, обидная и неправильная. Не только потому, что для тебясамого все кончится – вдова останется, дети… Тебе-то уже все равно, а им с этимжить и бедовать в невзгодах… От такой беседы меня еще больше подминала вовсе ужнечеловеческая тоска. Он не мог этого не видеть.

И вот в один прекрасный момент Удальцов нагнулся ко мне,понизил голос, глаза совершенно трезвые и непонятные. И говорит серьезнымтоном:

– Слушай, комбат, а хочешь, я тебе помогу?

– Это как? – переспросил я. – И в чем?

Он продолжал:

– Как – дело второстепенное. Вопрос – в чем… Хочешь жить?

– Я, – отвечаю, – пока что и так живой…

– Вот именно, – говорит Удальцов. – Пока что. Ачто будет завтра, неизвестно. Вот прямо сейчас какая-нибудь крылатая сволочьразгрузится бомбами над городишком – ночь на дворе, но погода вполне летная. И– привет родным… Упадет бомба прямо сюда – и конец тебе…

Я усмехнулся:

– А тебе? Ты что, по своему везению опять уцелеешь?

Он ответил очень серьезно, глядя мне неотрывно прямо вглаза:

– В том-то и фокус, что уцелею. Достанут меня из-подразвалин живого и целехонького…

Я был злой, взвинченный, понимал, что лечу куда-то в яму. Испросил весьма даже неприязненно:

– Слушай, – говорю, – Удальцов… Болтают всякое. Ноя привык полагаться на собственную голову… Вот скажи ты мне: ты что, и в самомделе слово такое знаешь? Имеешь талисман? Или тебя бабка-знахарка от смертизаговорила?

Он ухмыльнулся – улыбка была вроде бы беззаботная, веселая,но какая-то неприятная. И глаза при этом оставались совершенно не веселые,колючие. Смотрит мне в глаза и отвечает:

– Предположим, конечно, не бабка… Но мысли у тебя, комбат,идут в правильном направлении. Ага, заговорили… Хочешь, он и тебя заговорит?

– Кто?

– А какая тебе разница? Кто надо.

– Скажу тебе честно, – ответил я. – Мне на светехреново жить и без таких дурацких шуток…

– Что тебе хреново, я это уже понял, – сказалУдальцов. – Понял даже, что тебе совсем хреново, уж извини. Что с тобойпроисходит, ты сам прекрасно понимаешь, и знаешь, чем это, как правило,кончается. Братской могилкой. Верно ведь? Ну вот, головенку повесил с такимвидом, что сразу ясно: все ты и сам понимаешь… Давай выручу, комбат. Очень я ктебе отчего-то расположен, нет сил смотреть, как тебя ведет прямым ходом кдурацкой гибели… Чего тянуть кота за хвост? Пойдем…

– Куда?

– К тому человечку, который только и способен помочь твоейбеде…

– Так он что же, здесь? – удивился я.

– А где ему быть? – говорит Удальцов. – Вовсе даженеподалеку…

– И что будет?

Он ухмыляется:

– А что может быть? Будет тебе в точности такое же везение,как мне. Выходить будешь невредимым из любых передряг, хоть сам противотанковойгранатой подрывайся. В этом конкретном случае или граната не взорвется, илиотбросит тебя взрывной волной так хитро, что на тебе не останется ни царапинки…Посмотри на меня и припомнив все мое везение. Все мои случаи. Все до одногопогибельные, неминучие… Тебе перечислять, или сам вспомнишь.

– Сам, – сказал я.

– Ну вот, положа руку на сердце – такая полоса везения естьчто-то обыкновенное?

Я подумал и ответил честно, что думал:

– Что-то я не верю ни в бога, ни в черта, Удальцов. Но этотвое везение и в самом деле какое-то ненормальное. Полное впечатление, чтокто-то тебе ворожит…

Он прямо-таки осклабился:

– Умница ты у нас… Пойдем. Он и тебе точно также сворожит. Ибудешь ты у нас совершенно заговоренный, вроде меня. Я с тобой не шучу. Я тебежелаю только добра. Вижу, что с тобой происходит, ясно, что скоро тыгробанешься…

Тут он начал поглядывать на часы, казалось, заторопился.Словно подходил некий условленный час… Я сидел смурной и, откровенно, плыл ужевовсе жалостно…

– Ну, пошли, – говорит Удальцов. Встает, берется зашинель. – Точно тебе говорю, все будет в лучшем виде. Смерть тебя некоснется, что бы вокруг ни происходило. Можешь лезть прямо под косу. Хотьпротив пулемета вставай в пяти шагах. Все равно или пулеметчик смажет, илиленту перекосит, или кто-то успеет его, поганца, пристрелить… Домой вернешьсяцелым и невредимым. Доченьку на руки возьмешь, приласкаешь, жена у тебя на шееповиснет, рыдая от счастья…

То ли от его слов, имевших некое гипнотизирующее действие,то ли от собственной тоски, я себе представил все это, как наяву – вот яподнимаюсь по лестнице, вхожу в квартиру, ко мне бегут жена и дочка – а яживой, я вернулся, нет больше войны… И мне стало так тоскливо, так острозахотелось выжить, что все внутри обожгло, словно огнем… Было даже нечеловеческое, а звериное, яростное желание жить… И я спросил:

– Ты не шутишь? В моем настроении не до шуток…

Он уже надел шинель и сует мне мою:

– Давай-давай, поторапливайся. Сейчас сам убедишься, чтошутками тут и не пахнет…

Я нашел шинель, нахлобучил шапку – и пошел за ним, какзаведенный. Словно кто-то за меня переставлял мне ноги, отняв при этом и всякоежелание сопротивляться, и собственную волю.

На улице было пакостно: ветер пронизывал до костей, поземкамела вдоль улочек. Ни единой живой души, только кое-где теплятся коптилки вокнах. Городок был небольшой, старый, домишки главным образом частные,строенные еще при царе Горохе. Близилось к полуночи. Очень неуютно было наулице…

Шли мы не особенно долго. Пришли к такому же частомудомишку, как тот, где квартировал я. Удальцов уверенно сунул руку в дырку вкалитке, сноровисто поднял щеколду, пошел в дом без стука, как свой человек.

Я вошел за ним. В сенях запнулся обо что-то, чуть не упал.Потом прошел в горницу, там горела коптилка.

Ничего там особенного не было – обычная убогая мебелишка, накоторую во время оккупации и немцы, надо полагать, не позарились. Стол стоялстарый, потемневший. А за столом, освещенный коптилкой, сидел майор.

Этого майора я несколько раз видел в штабе полка. Не помню,какую он занимал должность – как они все там, сидел с бумагами. Самый обычныймайор, даже не форсистый, как многие другие из штабных – в полевой гимнастерке,с орденской планочкой на груди и гвардейским значком (наша дивизия к томувремени стала гвардейской).