Книга Сталинский дом. Мемуары - Дзидра Эдуардовна Тубельская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В самом Доме тоже незаметно установился определенный «табель о рангах». Нижние этажи, по шестой, были отведены для литераторов из республик. Седьмой — для зарубежных гостей и особо именитых писателей. Верхние два этажа — для секретарей Союза писателей — всесоюзного и республиканских. Обитатели нижних этажей косились на верхних. Считали, что и они вправе «жить наверху».
В столовой тоже кипели страсти. Секретарей сажали у окна, и они сами могли себе выбирать соседей по столу. Было любопытно наблюдать за поведением едоков. Когда в дверях раздаточной появлялась официантка с тележкой, на которой были расставлены тарелки с едой, все головы поворачивались в ее сторону. Обитатели Дома ревниво следили, кому достается крылышко, кому ножка, кому грудка. Это было вызвано кажущимся или реальным неравенством, ощущением несправедливого к себе отношения. В десять вечера полагался еще кефир. С каким азартом писатели, прервав на полуслове беседу, неслись в столовую, чтобы получить причитающийся стакан! Думаю, у себя дома они кефир и в рот не брали. А тут «полагается», значит, надо непременно воспользоваться своим правом!
Александр Галич не относился к любителям Рижского взморья. Я встретила его там лишь однажды. Поселили его в коттедже — видно, он еще не дотянул в табели о рангах до права жить в большом доме. Обо мне с Викой и говорить нечего — мы были бесконечно благодарны Эльвире Затис за комнату в деревянном домике.
В Москве Галичи жили в писательском кооперативе у метро Аэропорт, в одном подъезде с Ласкиными — этажом ниже. Я с ними часто виделась то у Ласкиных, то у них. Жена Саши, Нюша, была изысканно красивая, острая на язык «светская дама». У нее была великолепная фигура, а из-за ее невероятной худобы ее прозвали «фанера милосская». Борис Ласкин и Саша очень дружили и часто по-соседски забегали друг к другу. Впервые я услышала пение Саши у Ласкиных. Признаться, я не слишком интересовалась этим жанром. Лишь позднее такое пение обрело некий диссидентский оттенок, что принесло Саше огромнейшую популярность.
В то лето мы подружили еще сильнее. Поездки в Ригу на машине стали частыми. В Москве в то время было трудно найти что-либо подходящее из одежды, только за очень большие деньги у актрисуль из разных ансамблей, ездивших на гастроли за границу. А в Риге появилось много комиссионных магазинов, куда жители сдавали на продажу одежду. Они получали посылки от родственников, которым удалось эмигрировать в конце войны в США, Канаду. Австралию и другие страны. В такие поездки в комиссионные всегда находилось много желающих. Самыми частыми были Боря Ласкин и Галич. Они очаровывали рижских продавщиц и те выкладывали перед ними самое лучшее. Саша был увлечен одной из продавщиц по имени Скайдрите. Он просил меня высадить его у магазина, где она работала, и заехать за ним не раньше, чем через час. Уж не знаю, как бы развивался этот роман дальше. Саша ценил мое молчание и сочувствие его привязанности.
В дождливую погоду по вечерам мы собирались у Галичей в комнате, и он тихо напевал под гитару.
Приглядываясь к Саше поближе, я стала замечать у него странные смены настроения и поведения. Он мог как-то странно меняться прямо на глазах. Однажды поздно вечером Нюша прибежала ко мне и попросила срочно вызвать врача: Саше плохо. Сердце. В большом доме был медпункт и на этот раз дежурила ночью моя добрая знакомая латышка, опытный врач.
Саша лежал на спине на кровати в полной прострации. Не отвечал на ее вопросы. Врач измерила давление, прослушала сердце и, ничего не назначив, вышла. Я удивленно пошла за ней. «Что с ним?» — нарушила я молчание. Та недоуменно посмотрела на меня. «Типичное наркотическое опьянение». Я остолбенела. Мне никогда не приходилось слышать о таком. Тем более я не могла вообразить ничего подобного в отношении Саши. Случилось ли это с Сашей впервые? Врач сказала, что, судя по всему, нет. И все-таки к такому диагнозу я отнеслась скептически.
Наутро Саша появился в столовой бледный и мрачный. Нюша смотрела на меня с опаской — стану ли я рассказывать о происшедшем. Я молчала и ни с ней, ни с кем другим и словом не обмолвилась о том, что услышала от врача.
В Москве мы продолжали перезваниваться, как и прежде, но видеться стали реже. Так бывает.
Долгие годы особое место в моем сердце занимали известные артисты Миронова и Менакер. Мне посчастливилось быть на каждой их премьере: они неизменно меня приглашали. Мы встречались и «домами». Они окружили меня вниманием в тяжелые дни болезни и смерти мужа.
Это была удивительная пара. Со стороны могло показаться, что ведущая и главная в этом дуэте — Мария Владимировна. Она действительно была феноменально талантлива. Я знала почти всех драматургов, писавшими для них, — Дыховичного, Ласкина, Ленча, Леонида Зорина. Все они единодушно рассказывали о требовательности и безупречном режиссерском даровании Александра Семеновича. Он деликатно и ненавязчиво режиссировал их мини-спектакли, всегда выдвигая на первый план Марию Владимировну.
Характер у Марии Владимировны был непредсказуемый. Я была с ней достаточно близко знакома десятки лет и так и не поняла, относится ли она ко мне с симпатией и доброжелательностью или едва терпит мое общество. Бывало, она что-то рассказывает, мы мирно и тепло беседуем, как вдруг глаза ее становятся холодными и насмешливыми, и она едва что-то цедит сквозь зубы. Меня это крайне смущало, ибо я относилась к ней всегда с глубоким уважением и восхищением. Она была остра на язык, а ее словесные характеристики меткими и запоминающимися.
Другое дело Александр Семенович. Я никогда за все годы нашей дружбы не видела его раздраженным или равнодушным. Мягкий и добрый по природе своей, он всегда радовался общению. Особой гордостью как его, так и Марии Владимировны был их сын Андрюша, обладавший невероятным обаянием. Радостно было наблюдать его общение с родителями. Он ласково подтрунивал над матерью и отцом, смешно их пародировал. Отношения с отцом — всегда на равных. Александр Семенович принимал живейшее участие на всех этапах работы Андрюши над ролями, давал советы.
