Книга Все хорошо - Мона Авад

Элли, конечно, да и то она всегда первая начинала разговор. Заглядывала ко мне в кабинет в рабочие часы. Дрожащей рукой стучала в дверь – тук-тук. «Профессор Фитч? Надеюсь, я вам не помешала?» Голос ее бальзамом проливался на мои искалеченные нервы. А иногда она просто останавливалась в дверях кабинета и ждала, пока я ее замечу. И я замечала. Вскрикивала. А у нее сразу становился виноватый вид. Потом я улыбалась. «О, Элли. Это ты. Заходи скорее».

Наверное, Джейкоба сбил с толку мой внезапный интерес. То, что я вдруг попросила его поделиться своими мыслями, которых у него наверняка нет.

– Пароль – настоящий архетипический злодей. Подлец, который «переподлил самую подлость»[16], – с улыбкой говорю я. Да, цитирую пьесу. Приглашаю его к дискуссии. – Хорошая строчка в твоем будущем резюме, верно ведь?

Джейкоб же смотрит на меня так, словно я – набирающий силу черный смерч. Который движется прямо на него.

– Да, профессор.

– Что ж, увидимся на репетиции, Джейкоб. Не терпится посмотреть, как ты сыграешь своего персонажа.

Я всего лишь хотела его подбодрить, но он отчего-то ободренным не выглядит. «Ладно. Будь по-твоему, Джейкоб».

Я направляюсь к выходу, напевая себе под нос все ту же мелодию. Джейкоб смотрит мне вслед и облегченно вздыхает у меня за спиной. Странно. Неужели он все-таки меня боится? Да быть не может! Меня никто не боится. Я уже и не помню, когда меня в последний раз кто-то боялся.

Глава 12

Входя в зал, где должна состояться репетиция, я понятия не имею, что меня ждет. Что, если они по-прежнему будут артачиться? Стоять на своем? Что, если я увижу прибитый к сцене котел? И собравшихся вокруг него Эшли/Мишель в черных лохмотьях и ведьминских шляпах, колдующих над бумажным пламенем? И Тревора, готового в знак протеста занести надо мной меч из фольги? И Бриану в топе с расклешенными рукавами и задранным вверх подбородком, уже натянувшую решимость на колки[17]?

Но нет. Студенты молча сидят кружком на сцене. Я иду к ним, а они следят за мной глазами. Да так завороженно, как будто это я разыгрываю для них спектакль. А они боятся отвлечься и что-нибудь упустить. Они глаз с меня не сводят – не смотрят ни в телефоны, ни в пол, ни друг на друга. Рты у всех закрыты. Никто не жует, не прихлебывает газировку. В зале тишина – ни болтовни, ни шепотков, ни смешков. Все застыли и не шевелятся. Я даже их дыхания не слышу. Они вообще дышат? Зато ботинки мои в царящей в театре тишине стучат очень звонко. Улыбаясь, я подхожу к сцене и объявляю:

– Всем привет!

– Здравствуйте, профессор Фитч, – нестройным хором отвечают студенты.

Мое имя эхом разносится в воздухе. И меня пробирает дрожь.

Замечаю, что у всех ребят в руках распечатанный текст пьесы. Старой пьесы. «Все хорошо» с моими режиссерскими пометками. Каждый крепко прижимает пачку листков к груди. Я выдыхаю. А могла бы рассмеяться. Или заплакать. Элли, раскрасневшаяся, возбужденная, глядит на меня с улыбкой. А Джейкоб таращится так же, как в холле. Кажется, даже Тревора проняло – вон как он распахнул свои голубые глаза. И вдруг я замечаю рядом с ним пустое место. Здесь должна бы сидеть Бриана – в своей кофточке с расклешенными рукавами, с золотым крестиком на шее и копной блестящих пышных волос, перекинутых на одно плечо. Я растерянно разглядываю эту зияющую пустоту. Бриана никогда не пропускала репетиции. Даже если я назначала их чуть ли не каждый день. Даже если погода на улице стояла отвратительная. Она никогда не опаздывала, всегда приходила вовремя, неизменно бодрая и готовая к работе, как все посредственности. То, что сегодня она не явилась, может означать только одно – она не желает подчиниться. Это безмолвный протест. Так вот как она решила со мной побороться. Вот какой удар нанести.

На мгновение меня охватывает паника. Внутри начинает ворочаться страх.

Хочется спросить: «А где мой враг? Отвечайте! Говорите же!»

Но вместо этого я предлагаю:

– Может, разомнемся?

– Миранда, они уже размялись.

Это Грейс. Она тоже не сводит с меня глаз, словно смотрит захватывающее представление. И про телефон забыла, и про ноутбук. Даже никакую поделку из дерева не вырезает. Я окидываю взглядом своих детей. Они по-прежнему не шевелятся. Кажется, даже не дышат. Можно подумать, они сидят тут еще со вчерашнего дня. Как застыли на прошлой репетиции, так из театра и не выходили, терпеливо ждали меня.

Тогда я подсаживаюсь к ним – невероятно, но мне в самом деле удается – с трудом, но удается! – опуститься на пол. Устраиваюсь между Элли и Джейкобом, который отодвигается, уступая мне место. А потом радостно всем улыбаюсь.

– Прекрасно. Что ж, давайте пробежимся по тексту пьесы. Освежим ее в памяти. Заново настроимся, согласны?

И они тут же утыкаются в свои листки. Эшли/Мишель начинает читать за Графиню: «Отдавая моего сына, я хороню второго супруга».

И что же? С этого момента все идет как по маслу. Никаких давешних споров. Никаких сомнений. Никаких жалоб. Никто не поднимает руку. Никто не задает глупых вопросов.

Когда мы доходим до слов Елены, все замолкают. И кажется, что воздух в том месте, где должна бы сидеть Бриана, начинает слегка потрескивать. А тишина звенит все громче. Она – словно знак вопроса. Кто-то откашливается. Вот он, момент, когда я должна спросить: «А где же та, которая никогда не пропускает репетиции? Где наша до отвращения обязательная Бриана?»

Я открываю рот. Вдыхаю поглубже. И оборачиваюсь к Элли, которая сидит рядом со мной, как всегда, облаченная в какое-то мрачное черное одеяние. Только на этот раз на плечи она набросила тускло поблескивающую шаль.

– Элли, – прошу я, – почитаешь за Елену?

На мгновение – на одно лишь мгновение – в зале повисает пауза, и тут же Элли переводит дыхание и начинает.

– «Я выказываю горе, это правда, но у меня и есть горе», – декламирует она, не заглядывая в текст.

Ей и не нужно. Она уже репетировала эту роль. Может быть, как раз ради такого случая.

«Я выказываю горе, это правда, но у меня и есть горе». Как мне объяснить, до чего верно звучат в ее устах эти слова? Голос ее слегка дрожит, но в то же время в нем чувствуется скрытая сила и убежденность. Да, она осознает свое положение. Да, в душе ее живут боль и страстное желание. И любовь, невозможная,