Книга Реальное и сверхреальное - Карл Густав Юнг

раз в течение двадцати четырех часов. Но напомню, что рыба по пятницам – обычное явление, а 1 апреля вполне уместно болтать об «апрельской рыбе». Символику рыб я к тому времени изучал уже на протяжении нескольких месяцев. Вообще рыбы частенько выступают символами бессознательных элементов. Посему нет ни малейших оснований видеть здесь что-либо еще, помимо случайного совпадения. Цепочки или последовательности совершенно ординарных событий мы пока будем рассматривать как произвольные группировки [96]. При всем их многообразии эти цепочки надлежит вычеркнуть из списка потенциальных акаузальных связей. Поэтому принято считать, что все совпадения суть стечения обстоятельств, которые не требуют акаузального истолкования [97]. Такое мнение может и, несомненно, должно признаваться верным, пока не доказано, что совпадения выходят за рамки вероятности. Правда, если упомянутое доказательство все-таки появится, оно одновременно даст понять, что возможны и по-настоящему акаузальные комбинации событий, для объяснения которых нам понадобится ввести некий фактор, несовместимый с каузальностью. Тогда мы будем вынуждены предположить, что события в целом соотносятся друг с другом в каузальных цепочках – и состоят в некоторой значимой перекрестной связи.

Здесь я хотел бы привлечь внимание читателя к трактату Шопенгауэра «О видимой преднамеренности в судьбе отдельного лица» [98]; этот трактат можно считать «прародителем» (gevatter) взглядов, сейчас мною развиваемых. В этом трактате сказано, что «случайное обозначает совпадение во времени того, что не связано причинностью» [99]. Шопенгауэр иллюстрирует это совпадение географической аналогией, где параллели представляются пересечениями меридианов, которые трактуются как каузальные цепочки. «Между всеми случаями в жизни человека существуют два коренным образом различные вида связи: во‐первых, связь объективная, причинная, объединяющая все явления природы; во‐вторых, связь субъективная, которая существует только для переживающего ее индивидуума и столь же субъективна, как его собственные сны, но в которой их смена и содержание определены тоже с необходимостью, – вроде той, с какою последовательность сцен в какой-нибудь драме определяется планом ее автора. Это совместное существование двоякого рода связи и то обстоятельство, что одно и то же событие, будучи звеном двух совершенно различных цепей, все-таки в каждой из них находит для себя точно определенное место, вследствие чего судьба одного человека всегда приноровлена к судьбе другого и всякий является героем своей собственной драмы, но вместе с тем и участником драмы чужой, это – нечто такое, что превосходит всякое наше понимание и может быть мыслимо только под условием дивной harmoniae praestabilitae [100]». Для Шопенгауэра «субъект великого жизненного сновидения в известном смысле лишь один»: это трансцендентальная Воля, prima causa [101], из которой все каузальные цепочки расходятся, будто меридианы от полюсов, и благодаря кругам параллелей они вступают друг с другом в значимые отношения совпадения [102]. Шопенгауэр верил в абсолютный детерминизм природных процессов и в их первопричину. Но нет никаких доказательств правильности для обоих предположений. Первопричина – это философская мифологема, достоверная лишь в форме старинного парадокса Eν τὸ πᾶν, единовременного единства и многообразия. Утверждение, будто некие точки на каузальных линиях (меридианах) суть «значимые совпадения», обоснованно только в том случае, если первопричина действительно одно целое. Но если она многообразна, что не менее вероятно, то вся теория Шопенгауэра рушится, даже если не принимать во внимание тот факт, который мы осознали недавно и который гласит, что закон природы обладает всего-навсего статистической ценностью и, следовательно, оставляет лазейку для индетерминизма. Ни философские размышления, ни опыт не предъявляют нам свидетельств регулярного возникновения двух вышеназванных типов связи, когда одно и то же есть одновременно субъект и объект. Шопенгауэр мыслил и писал во времена полного господства каузальности как априорной категории и потому был вынужден объяснять «значимые совпадения». Но, как мы уже видели, это объяснение приобретает толику убедительности, лишь если прибегнуть к другому, столь же произвольному допущению о цельности первопричины. Из этого предположения неизбежно следует, что каждая точка данного меридиана находится в отношении «значимого совпадения» со всеми другими точками того же градуса широты. Но это умозаключение выходит далеко за рамки эмпирически возможного, поскольку предполагает регулярность и систематичность появления «значимых совпадений», следовательно, их существование вообще не нуждается в доказательствах либо доказывается очень и очень просто. Приводимые Шопенгауэром примеры так же малоубедительны, как и все остальные. Тем не менее отдадим ему должное: он подметил эту проблему и понял невозможность легкого и поспешного ее решения ad hoc [103]. Поскольку здесь все так или иначе сводится к основам эпистемологии, Шопенгауэр, согласно общему направлению своих размышлений, выводил проблему из трансцендентальной предпосылки, Воли, которая создает жизнь и бытие на всех уровнях, причем модулирует каждый уровень таким образом, что все они пребывают в гармонии со своими параллелями и подготавливают грядущие события, играя роль Судьбы или Провидения.

В противоположность пессимизму, который вообще присущ Шопенгауэру, это утверждение звучит довольно позитивно и оптимистично, что сегодня вряд ли может вызвать одобрение. Столетие, исполненное невзгод и стремительного бега времени, отделяет нас от той поры, еще близкой по духу средневековью, когда философский разум верил, что возможно выдвигать предположения, которые не могут быть доказаны эмпирически. В эту пору широты взглядов никому не приходила мысль, что границы познания природы пролегают именно там, где строителям «дорог науки» выпало устроить привал. Поэтому Шопенгауэр, с подобающим философским предвидением, открыл для размышлений область, особую феноменологию которой он не в состоянии был понять, пускай более или менее верно набросал ее общие очертания. Он признавал, что астрология и прочие интуитивные методы толкования судьбы, с их omina и praesagia [104], имеют общий знаменатель, который и желал отыскать при помощи «трансцендентальных рассуждений». Также он верно догадывался, что налицо проблема принципа первого порядка, чего не осознавали ни предшественники, ни те, кто после Шопенгауэра тщетно похвалялся какими-то бесполезными способами передачи энергии или, ради своего удобства, попросту отмахивался от проблемы в целом, избавляя себя от необходимости решать трудную задачу [105]. Попытка Шопенгауэра тем более примечательна, что он предпринял ее в эпоху, когда стремительное развитие естественных наук убедило всех, что одна только каузальность должна считаться истинным объяснительным принципом. Шопенгаэур же, отказываясь игнорировать весь тот опыт, который упрямо не желал укладываться в жесткие рамки каузальности, захотел, как мы видели, поместить этот опыт в свою детерминистскую картину мироздания. Тем самым ему пришлось насильно втискивать в каузальную схему понятия предвозвещения, соотнесенности и предустановленной гармонии, которые, олицетворяя универсальный миропорядок (сосуществующий с каузальным), лежат в основе человеческих объяснений природы; он полагал – совершенно справедливо, – что научный взгляд на мир с опорой на законы природы (в ценности такого взгляда он не сомневался) лишен какой-то