Книга Холм псов - Якуб Жульчик

– А ты? – отвечает она.

Видит мое лицо и начинает смеяться.

– Я должна бы спросить, нравится ли тебе у нас, а не болтать всякую ерунду, – Агата сует мне под нос маленькую бутылочку, вынув ту из кармана. Я качаю головой. Бутылочка с виду где-то миллилитров двести, в ней что-то маслянистое и оранжевое.

– Не знаю пока, нравится или нет, – говорю я, а она щурится, глядя мне в глаза, словно желая прочесть во мне некую болезнь.

– Знаешь, мы пока что плохо друг друга знаем, не было случая сойтись. Но я знаю, что на людей Томек производит такое впечатление, какое уж производит. Полагаю, и на тебя тоже. Это нормально.

– Я его боюсь, – говорю я искренне и чувствую, как что-то сваливается у меня с сердца, облегчает его, сползает телом, чтобы выпасть боком, низом, сквозь лодыжку, сквозь стопу.

– Он справедливый человек, – говорит Агата, отпивает глоток из бутылки и прячет ее в карман. – Такое здесь – редкость. Правда.

Слово «справедливый» приводит к тому, что я начинаю бояться еще сильнее. Но об этом уже не говорю вслух; вместо того чтобы говорить, смотрю на запаркованные под больницей машины. Больше половины из них – полицейские. Их семь.

– Миколай тоже справедливый, – говорю наконец.

– Он бедный, – отвечает Агата.

– Да, бедный, – киваю.

– Они меня ненавидят, – говорит она, глядя на меня. Не знаю, что ей ответить.

– Может, пойдем уже, – говорю я, а она кивает и идет в сторону входных дверей, быстро и напрямик.

Я вообще не понимаю, отчего мы не вошли сразу, может потому, что одна из нас немного вставленная, а вторая немного пьяная, а Агата словно читает мои мысли, перед дверьми останавливается и говорит:

– Перед тем как войти в больницу, всегда следует успокоиться.

«Это она бедная, это она – слабее всех», – думала я, когда шла за ней по белым, пустым, обшитым пластиком коридорам, вдыхая запахи лизола, мочи, спирта и ржавчины. На моих глазах за пару десятков секунд она превратилась в совершенно другого человека.

Мимо нас проходит молодая санитарка, Агата ее останавливает, хватает за руку, санитарка подпрыгивает от страха.

– Говорят, вы нашли Берната, – говорит ей Агата.

– Вы родня? – спрашивает та.

– Девочка, тут же все – семья.

Я вдруг думаю, что каждый журналист просто мечтает о том, чтоб однажды ему позвонил некто опасный и анонимный, и чтобы знал о нем все, и сказал, что журналист должен перестать, иначе случится нечто плохое, обвалится весь мир журналиста. И этот звонок, кроме прочего, докажет, что он был прав, что он обладает интуицией, что на перекрестке свернул на нужную дорогу, на ту, где дракон и сокровище.

– В таком случае – не могу, – говорит санитарка. Испуганная, она отступает на шаг.

– Девочка, – поясняет Агата, – она ведь моя подруга.

Потом пожимает плечами, окидывает санитарку взглядом, идет дальше, Я послушно шагаю следом, санитарка что-то кричит, кажется, даже бежит за нами, но мы удивительно быстры для одной вставленной, а второй пьяной, мы идем по лестнице, тут все еще никого нет, словно больница вдруг опустела из-за некоей тревоги.

Каждый журналист фантазирует об этом, а когда с ним такое случается, он никогда не знает, что должен сделать. Только журналисты в фильмах сразу знают, сразу бросаются работать – иначе у фильма не будет сюжета. Мой коллега как-то ответил на такой звонок, когда работал по делу Олевника [37]. Его жена как раз родила близнецов. Беременность проходила тяжело, но дети родились здоровыми. Позже он рассказывал мне, что в тот момент он и понял, что все это – не настолько уж важно, что это чужие люди, что – не его дело. Что он неверно понимает чувство долга. В тот же день, когда ему позвонили, он усадил себя и семью на самолет и полетел в Великобританию, чтобы работать в магазине с польскими продуктами. Теперь, насколько знаю, у него уже свой магазин. Он много улыбается, потолстел килограмм на двадцать.

Я не знаю, что должна сделать. У меня нет близнецов. У меня и одного-то ребенка нету. Но у меня есть муж, у мужа есть отец и брат, у отца и брата есть дети. Думаю о них так впервые.

Мы входим в коридор интенсивной терапии и тогда натыкаемся на большого толстого мужика в полицейской форме, который вырастает перед нами как большая резиновая стена.

– Прохода нет, – говорит Резиновая Стена.

– Я – семья, – говорит Агата.

В глубине коридора, более затхлого и грязного чем остальные, за спиной толстяка я вижу еще больше полицейских. Вижу еще и жену Берната, которая сидит под стеной, а лицо ее словно сделано из раскрошившегося гипса. И я вижу отца Миколая, который держит руку на ее плече, и по этому, совершенно чуждому для него жесту, я делаю вывод, что с Бернатом – худо.

– Прохода нет, – повторяет Резиновая Стена.

Жена Берната нас не замечает, она тупо глядит в одну точку. Но нас видит отец Миколая; встает и медленно подходит.

– Простите, я с ними, – слышу за собой голос моего мужа, оборачиваюсь и вижу его, задыхающегося, расхристанного и полураздетого, но удивительно трезвого.

– Ну и ладно, и будьте с ними, мне-то какое дело, вместе и постоите, – говорит Резиновая Стена.

– Что ты тут делаешь? – спрашиваю я Миколая.

– Отец позвонил на телефон Гжеся, хотел, чтобы я сюда приехал, – говорит он, переводя дыхание. Всего-то один этаж, но Миколай никогда не был силен.

– Они со мной, Радек, – говорит мой тесть в спину Резиновой Стене.

– А почему Гжесь не приехал? – спрашиваю я.

– А где Гжесь? – спрашивает Агата.

– Не знаю, погоди, сейчас, секунду, – отвечает Миколай.

– Господин Гловацкий, я понимаю, но… – Резиновая Стена чешет голову и встает боком, кажется, словно его огромная голова совершает невероятно сложные расчеты.

– Пойдемте, пойдемте, – отец Миколая машет нам рукой, чтобы мы шли мимо полицейского и двигались дальше по коридору.

Полицейских семеро. Сидят в левой части коридора. Некоторые даже вооружены. Большая часть их, кажется, совершенно не понимает, что делать. Резиновая Стена садится рядом, тяжело вздыхая.

– Где Гжесь? – спрашивает Миколая отец, не глядя на него, идя в сторону жены Берната.

– Не знаю, мы были в кабаке над рекой и разошлись там, он сказал, что должен куда-то пойти, но оставил телефон… – отвечает Миколай, пытаясь угнаться за своим отцом. Тот только машет рукой, словно бы все уже знает.