Книга Мисс Бирма - Чармен Крейг

Линтон радовался и выживал, выпивая, отпуская шутки и играя на гармошке – иногда вместе со своими солдатами, – и порой по вечерам, когда опускалась прохлада, дом превращался в танцевальный зал. Линтон играл на губной гармошке или на укулеле, которое нашел в куче мусора, а солдаты кружили в танце Хта Хта, швей и даже Кхин, пока у той не начинали подкашиваться ноги и она едва не падала в счастливом изнеможении. А если настроение было слишком серьезное, Линтон выдавал одну из своих абсурдных историй.

– Я тебе рассказывал, что случилось на днях с Санни? Боец из другого отряда ему говорит: «Это отличная травка, очень вкусная, – положи Линтону в еду, и он никогда в жизни тебя не уволит». И Санни, верный телохранитель, хотя и слегка придурковатый – ненавижу напоминать тебе об этом, Санни, – о, смотри, покраснел!.. Короче, Санни жутко прожорлив – тут не поспоришь, – и он решает попробовать карри, в которое бросил эту травку, прежде чем предлагать мне, и это так вкусно, что пробует он ложку за ложкой, и вот я обнаруживаю его храпящим прямо под дождем, котелок валяется в грязи, а на морде у Санни счастливая идиотская улыбка. А парень, что подсунул ему эту дрянь, помирает со смеху, глядя на него. Я точно пропустил что-то интересное, а, Санни?

И, будто не в силах прервать веселье – из страха, что когда-то оно прекратится навсегда, – Линтон иногда уходил вместе со своими бойцами, горланя песни и отпуская шуточки. И Кхин не смела спросить: «Не останешься?» Что-то ей подсказывало, что тем самым она заявит свои права на него, и это испортит радость, что они обрели друг в друге, ту радость, основой которой была свобода – от прошлого, от ответственности за что-либо, кроме взаимного удовольствия.

Даже в те ночи, когда он оставался, но мог внезапно исчезнуть перед рассветом – и она лежала, обиженная, почти оскорбленная его легкомысленным, как ей чудилось, отношением не только к ней, но и к самому их суровому времени (в воздухе по-прежнему пахло гарью пожаров, а Линтон растворялся в ночи, послав напоследок веселую усмешку, словно говоря: Все с тобой будет хорошо, старушка, не пропадешь. Или: В конце концов, ты мне не жена, я за тебя не в ответе. А то и вовсе: Что, если мы погибнем? Ну, значит, погибнем, зато дело свое мы делали весело), – даже в такие ночи, когда он бросал ее, растревоженную, неудовлетворенную, она молчала. Были ли у него другие женщины? А сама она, совершая прелюбодеяние – если Бенни действительно жив, – получала по счетам за то, что ей должны, или влезала в долги, которые невозможно будет оплатить?

Кхин не могла долго думать об этом, потому что все это было неважно. Важно лишь то, что Линтон возродил ее – для счастья, для жизни. И отвергнуть его означало бы предпочесть жизни смерть. Она знала из разговоров в госпитале, что Линтон – один из самых бесстрашных бойцов и блестящий тактик. Было в его теле – помимо духа, плоти и крови – нечто такое… будто плоть его таила жизненную силу самой человечности. Глядя утром, как он удаляется по пустынной улице, после того как недолго принадлежал ей, Кхин думала, что и он ведь тоже смертен, что она составляет лишь часть его радости, что она – скорее желающая, чем желанная, но все же бесспорно счастливая и по-прежнему живая.

Впрочем, Кхин поддавалась и темным чувствам в его присутствии – чувствам, похожим на те, что осквернили ее встречу с Луизой в доме Лесного Губернатора. Иногда она замечала, как Линтон разглядывает Луизу, сидящую с книгой или за швейной машинкой. Кхин говорила себе, что тут нет ничего серьезного. Убеждала себя, что нельзя винить его за то, что он замечает очевидное абсолютно для всех, – Кхин и сама частенько замирала, глядя на дочь, на то, как она держится, как не осознает собственной красоты, не сражающей наповал, но сдержанной почти до суровости и полной умиротворения. Нет, Кхин не могла винить Линтона, но она сердилась, когда он называл девочку «маленькой старушкой», словно желая насмешливой почтительностью вывести Луизу из ее состояния величественного достоинства; сердилась, когда он пытался рассмешить Луизу, выплясывая национальный танец джинджин под скрип ее швейной машинки; сердилась, когда картинно изображал, как помирает от скуки, если Кхин бранила малышей за шалости. А однажды они с Санни вернулись с задания в Татоне и принесли боксерские перчатки для Джонни (неужели мальчик вспомнил про обещание Бенни научить его боксу?) и ржавый велосипед для девочек, на котором Линтон посоветовал Луизе сбежать от домашней работы. Велосипед, как и предположение, будто Луиза может бросить вызов материнской власти, вызвали у дочери улыбку, которая тут же уступила место раскаянию (девочка явно стремилась сопротивляться любому контакту с этим мужчиной, вне всякого сомнения, из преданности отцу). И Кхин разозлили не только эти нескладные знаки внимания Линтона, но и рассудительная неблагодарность Луизы.

Всем этим чувствам пришел конец ранним октябрьским утром, когда они лежали вместе и Линтон вдруг взял ее за руку. Нежность этого жеста – неторопливость, с которой он перебирал ее пальцы, – напугала ее, но Линтон спрыгнул с кровати как ни в чем не бывало.

– Я приготовлю тебе что-нибудь? – спросила она.

– Санни сделает завтрак.

– Тогда просто чаю?

– Не беспокойся.

Он натянул штаны и рубашку, склонился над тазом с водой, смочил губку, быстро протер шею и лицо.

– Что-то случилось?

Она внезапно поняла: он что-то узнал – о Бенни или о Со Лее, который, возможно, воюет где-то в Дельте.

Линтон проверил, заряжен ли пистолет.

– Я хочу сказать тебе кое-что… Если до тебя дойдут слухи – о войне, обо мне, о ком угодно… не спеши верить. Доверяй только своим чувствам… И будь настороже. Если мы решим стоять на своем, эта война может продолжаться бесконечно. – Он сунул оружие в кобуру и повернулся к Кхин: – Ты должна быть мудрой. Не следует доверять каждому милому человеку, который появляется в твоей жизни.

Она не понимала, к чему он клонит, но тон его намекал, что беда неминуема и что дальше ей придется обходиться без него. И чтобы задержать его еще хоть на чуть-чуть, она встала, тут же застыдившись своей наготы и отвисшей, выкормившей четырех детей груди, которая никогда не давала ей забыть, что Линтону двадцать четыре, на четыре года меньше, чем ей. Кхин запахнула саронг, прячась от его взгляда.

– Я получил сообщение. Ничего такого, о чем тебе стоит переживать, но нас переводят в другое место, где мы нужнее.

Вот и все. Конец. И как же глупо – после всего, что она вытерпела, почти всегда в одиночку, без мужской поддержки, – как глупо, что она чувствует себя неспособной выжить без него. Впустить в свою жизнь молодого мужчину, смысл существования которого – в свободе… Оттого лишь очевиднее, насколько она слаба и зависима.

– Не сердись. – И он одарил ее одной из самых своих обаятельных улыбок.

– С чего мне сердиться?

Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать взрыв смеха. Он обнял ее, и Кхин, вновь окунувшись в силу, тепло и свет, исходившие от его кожи, позволила себе притвориться, что ошиблась, что между ними все еще будет, просто она пока не знает когда и как.