Книга О любви ко всему живому - Марта Кетро

Вот так и получилось, что я его увидела впервые семимесячным. Я приехала из аэропорта, вошла в дом и сразу увидела, как он ползет ко мне по коридору – с круглыми синими глазами и в белых кудрях. Если бы ангелы ползали, то никто бы не усомнился. Он, впрочем, вполне мог бы стать ангелом, если верить, что это души нерожденных детей. Моя сестра была брошена мужем на шестом месяце беременности, и ангел начал рваться до срока, потому что не хотел, не хотел. Но нет, удержали, обкололи магнезией, и вот он теперь ползает, здоровый и очень спокойный. Позже он еще раз пытался улететь, двухлетний. Был жаркий июльский день, и я нашла его на подоконнике. Спиной к раскрытому окну, он сидел тихо-тихо, замерев под прохладным ветром. Я бесконечно долго подкрадывалась к нему, с пластикой кота Тома, следя, чтобы не напугать резким движением, голосом, выражением лица, вытаращенными глазами, но все-таки слишком крепко схватила его, и он вздрогнул – уже в безопасности. Потом сестре пришлось выходить на работу, она отдала его в детский сад, хотя ничего хорошего из этого не вышло. Сначала она спешно и мучительно стала учить его одеваться, для чего запиралась с ним в комнате и кричала, а мама с папой стучали в дверь и тоже кричали: «Прекрати, перестань его мучить, прекрати!» Ничего нельзя было поделать, потому что иначе ребенка будут выводить на прогулку неодетым – вот что сам сможет натянуть, в том и пойдет. Не отдать было нельзя, правила были такие, что если ребенок здоровый, то матери не продляют декретный отпуск до трех лет (и «стаж» прерывается). Самое горькое, что Андрюшка начал болеть, это всегда так бывает в детском саду, и она больше сидела дома, чем работала. Однажды у него начались судороги от высокой температуры. Мама от ужаса заперлась в самой дальней комнате, а сестра только и могла сидеть, прижав его к груди, я их так и вижу сейчас – она, с рыжими косичками и остановившимся лицом, а белый Андрюшка подергивается у нее на коленях и что-то бредит про машины. Он начал говорить довольно рано, себя называл «Дейка», что означало «Андрейка».

Потом сестра засобиралась замуж, и последнее воспоминание из его младенчества, как я довожу его до слез фразой «Андрей, убери своего пса», имея в виду плюшевую собаку, подаренную потенциальным отцом, а он обиженно орет: «Это не пса, это Филя!»

Несколько лет они жили втроем в крошечной комнате, Андрюшка, отправленный в школу шестилетним, делал уроки на откидной полке серванта и с каждым годом становился все более капризным, противным, да и туповатым, честно говоря. Мы понять не могли, почему ребенок, в три года отлично знавший алфавит, сообразительный и до странности добрый, так патологически невнимателен и нелюбим в школе. Он стал невыносимым. Когда лет в десять он попал в больницу, через три дня его, лежачего, переселили в другую палату, а потом и вовсе попросили забрать, потому что «как бы его здесь бить не начали». Он раздражал всех – учителей, одноклассников, родителей, бабушку и меня. Сестру я знала гораздо дольше, чем его, и любила больше, и мне обидно было видеть, как он изводит ее тупостью, ленью и упрямством. Господи, как она на него орала! Я не буду об этом рассказывать, потому что дальше будет больно и стыдно, я совсем коротко скажу – они много лет мучили друг друга, пока папа не настоял на том, чтобы Андрюшку обследовали врачи. Знаете, как это в нормальных семьях произносят – обследовали. И, опять говоря очень-очень коротко, все оказалось больно, стыдно и страшно. Такая болезнь мозга, которая неизбежно заканчивается параличом и слабоумием. Она может спать десятки лет, но обязательно когда-нибудь разовьется. Именно в таком порядке: сначала откажет тело, а потом, когда он все хорошенько осознает, превратится в растение. Когда я узнала, как раз читала Апдайка, «Бразилию», где белая женщина и черный мужчина меняются цветом кожи. Я тогда подумала, что вот ведь, постмодернисты проклятые, напридумывали. А вскоре поняла, что в нашей жизни происходит еще более фантастическая вещь: моей сестре предстоит смотреть, как время поворачивается вспять и ее мальчик постепенно разучивается делать все, что умел – одеваться, разговаривать, держать ложку, – и превращается в младенца, вздрагивающего на ее руках.

Мне даже не поэтому больно, и не оттого, что этот дефектный ген я тоже могу передать своим детям. Мне больно, что его так мучили. Если бы знали, в чем дело, не было бы этих ночей, когда его заставляли делать уроки до шести утра, воплей, порки, злости, крика, крика, крика, – потому что тебя же, дурака, в армию отправят и там убьют, убьют.

Оказывается, все наше «важное» было совсем незначительным, а мы испортили половину или треть его и без того короткой жизни. Даже дети должны начать умирать, чтобы получить немного свободы и покоя.

У меня нет никакой причины, чтобы писать все это. Я бы, знаете, очень хотела закончить фразой «и только сто тысяч долларов на операцию спасут», но нет, не спасут. Делают, делают в Штатах, но не гарантируют выздоровление, даже шансов нет. Так, отсрочка. Вот сестра и лечит его чем может – ваннами с ароматической солью, например. А еще он занимается спортом, играет на гитаре, учится водить машину. И в общем, у него все хорошо. Еще не скоро.

Поэтому, повторюсь, не было причины рассказывать, если бы этот туманный ком не подкатывал к горлу снова и снова, ведь я знаю об этом почти год, но только сейчас, сегодня, смогла наконец выдохнуть на стекло и написать: «Андрей, Андрейка».

Маленькая, маленькая смерть… Истаскали выражение, чего только маленькой смертью не обзывали – осень, оргазм, сон, расставание, – все у них маленькая смерть, канареечная такая.

А самая крошечная, с булавочный укол, – это мелкое мужское предательство. Кольнуло – отпустило, кольнуло – отпустило, на большую смерть не набрать, но на усталое отвращение как раз хватит.

Я не знаю, зачем они это делают: от трусости, из тщеславия, по глупости?

Я объясню, о чем речь. Вот расстались, допустим, еще не совсем, но явно есть у него в жизни ценности посерьезнее, интересы погорячее. Жена, например, которую нельзя обижать, свежее тело, которого хочется больше. Даже просто новый знакомый, которому вдруг нужно понравиться. И он зачем-то начинает свою бывшую зазнобу предавать по мелочи.

Чтобы отвести подозрения жены, станет высмеивать ту, прежнюю, жалко, по-бабьи раскладывая ее недостатки: и прилипчивая, и волосы редкие, и руки неухоженные. Иногда, в запале, пробалтывается – и складка на животе. Если и нет, то все равно так увлекается, что жена начинает коситься: что-то ты про эту дуру много говоришь…

Это, мальчик мой, трусость.

С новой девушкой проще, ей похвастаться можно, намекнуть на прошлые победы. Дать с порога крошечные тапки, купленные для другой, после ванной – фен, забытый той, «бывшей». Не убрать вовремя ее вещи с видных мест, а на прямой вопрос «чье?» – ответить: да так, была тут одна… Бездумно пользоваться штучками, ею подаренными, трахаться под ее – «нашу», как она говорила, – музыку – с другой. Мелочи, мелочи, милые мелочи, которые наводнили его дом, которые он как будто бы не замечает, а на самом деле отлично видит, но не хочет выбросить, отчасти от безразличия, отчасти из жадности. Ну и чтобы самолюбие потешить. Иногда, правда, новая девушка, если внимательна, представляет, как через месяц ее заколка, ее джезва, ее диски пополнят его коллекцию. Представляет и уходит сразу же. Но это редко, редко. Чаще думает: «Ну меня-то он любит, а они так, подруги, бл…и, а у нас все будет по-другому».