Книга Высочайшая бедность. Монашеские правила и форма жизни - Джорджо Агамбен

В отличие от Бонаграции, Оккам определяет гетерогенность и первичность пользования по отношению к праву в форме сущностного отличия простого акта пользования (actus utendi) от права пользования (ius utendi). Различив в начале своего Opus nonaginta dierum258 четыре значения термина usus (пользование как нечто, противопоставленное fruitio259; пользование в смысле привычки; пользование как акт использования внешней вещи – actus utendi re aliqua exteriore; и пользование в юридическом смысле, то есть право использовать чужие вещи, за исключением их субстанции), он решительно отождествляет францисканский usus facti с простым актом пользования чего-то: «Они (францисканцы) определяют фактическое пользование как акты использования, такие как обитание, поедание, питие, езда верхом, ношение одежды и тому подобное (actus utendi re aliqua exteriori, sicut inhabitare, comedere, bibere, equitare, vestem induere et huiusmodi)» (Ockham, p. 300). В том же смысле Ричард Конингтон проводит различие между правом и applicatio actus utendi ad rem260, которое само по себя является «только естественной вещью» и как таковое не является ни справедливым, ни несправедливым: «ведь лошадь применяет actus utendi к вещи, и, однако, ее акт не является ни справедливым, ни несправедливым» (Riccardo di Conington, p. 361).

Различие между usus facti и usus iuris совпадает у Оккама с различием между чистым фактическим осуществлением некоей жизненной практики и правом пользования, каковое, напротив, всегда является «определенным позитивным правом, установленным человеческим порядком, посредством которого некто имеет полномочия и правоспособность пользоваться вещью другого, за исключением ее субстанции» (quoddam ius positivum determinatum, institutum ex ordinatione humana, quo quis habet licitam potestatem et auctoritatem uti rebu alienis, salva rerum substantia – Ockham, p. 301). В этом отношении налицо радикальная гетерогенность права и акта: «В каком бы значении ни брать выражение usus iuris, оно всегда означает право и никогда акт пользования. Так, если кто-то сдает дом для проживания, то имеет на него usus iuris, даже если в настоящее время в нем не проживает; iuris здесь добавляется, чтобы отличить его от usus facti, который есть акт, совершаемый по отношению к внешней вещи» (ibid., p. 302).

ℵ Исходя именно из этого строгого отделения собственности от пользования такие исследователи, как Мишель Вилле261 и Паоло Гросси262, попытались обнаружить у самих францисканцев начала современной теории субъективного права и чистой теории собственности, понимаемой как actus voluntatis. Однако не следует забывать о том, что определение права собственности как potestas у Оккама и определение собственности как uti re ut sua и воли к владению как в трактатах, опубликованных Делормом, так и у Ричарда Конингтона и Бонаграции были сформулированы только для того, чтобы обосновать отдельность и автономность пользования и легитимировать бедность и отказ от любого права. Теория субъективного права и dominium разрабатывалась францисканцами, чтобы опровергнуть или, скорее, ограничить власть позитивного права, а не для того – как, судя по всему, считают Вилле и Гросси – чтобы обосновать его абсолютность и суверенность; тем не менее, именно по этой причине так же несомненно и то, что им нужно было определить его подлинные свойства и автономность.

3.6. Возможно, нигде двусмысленность францисканского жеста в отношении права не проявляется с такой очевидностью, как в вопросе Оливи Quid ponat ius vel dominium263. Поскольку для Оливи речь идет о том, чтобы ответить на вопрос, прибавляет ли собственность или королевская и клерикальная юрисдикция что-то реальное (aliquid realiter addant) лицу, которое их осуществляет, – или вещам и лицам, по отношению к которым они осуществляются, – и, кроме того, прибавляет ли значение в акте что-то реальное к субстанции знаков и означаемых вещей, то можно сказать, что эта quaestio содержит не что иное, как онтологию права и знаков (включая те особые действенные знаки, какими являются таинства).

Связь, которая проводится здесь от сферы права к сфере знаков, не случайна, она показывает, что вопрос состоит в модусе существования и действенности, свойственной тем сущим (праву, приказу, знакам), на которых основываются власти, регулирующие и управляющие человеческим обществом (включая те особые общества, какими являются монашеские ордена). Проблема рассматривается в ходе противопоставления семи позитивных аргументов (доказывающих, что права и знаки aliquid realiter addant) такому же количеству негативных аргументов (утверждающих, что они nichil realiter addant).

Гросси прочитывает этот текст как первую работу в истории права, в которой «бытие собственником, proprietarietas, стало объектом теоретической конструкции, возводящей его в полноценный отдельный социологический тип – тип, выстроенный на твердых теологических предпосылках» (Grossi, p. 335). Хотя Оливи, как мы видели, действительно предлагает в своей quaestio онтологию права и знаков, мы, тем не менее, рискуем упустить суть, если не уточним модальности, в которых артикулируется эта онтология. Посмотрим на выводы, которые делает Оливи из противопоставляемых им аргументов:

Что касается понимания этих аргументов и без предубеждения, что мы имеем лучшее мнение, представляется, что, по всей вероятности, вышеназванные отношения (собственность, королевская юрисдикция и т. д. – Дж. А.) действительно устанавливают что-то реальное, не добавляя, однако, какой-либо отличной сущности, что реально формировала бы субъекты, о которых и в которых они высказываются (vere ponunt aliquid reale, non tamen addunt aliquam diversam essentiam realiter informantem illa subiecta, quorum et in quibus dicuntur – Olivi 2, p. 323).

В терминах средневековой философии это означает, что реальности, о которых идет речь, не располагаются на уровне сущности и quid est, но только на уровне существования и quod est; то есть они являются, как напишет Хайдеггер много веков спустя, чистыми экзистенциалами, а не эссенциалами.

В таком случае, важность этой quaestio, с точки зрения истории философии, заключается в том, что в ней мы можем видеть, как, следуя интенции, несомненно характерной для францисканской мысли, артикулируется, так сказать, экзистенциалистская, а не эссенциалистская онтология. Это значит, что в тот самый момент, когда у права и знаков признается реальная действенность (ponunt aliquid reale), они изымаются из уровня сущностей и приравниваются к чистым действенностям, зависящим исключительно от приказа человеческой или божественной воли.