Книга Смерть в Византии - Юлия Кристева

Понимаешь, Норди, после этой поэмы, сочиненной женщиной-трубадуром, первой в своем роде, наша невеста, переставшая ею быть, ничего не пишет о смерти своего любимого Константина. Думаю, эта первая любовь так для нее и не умерла. А ты как считаешь? Себастьяну нет до этого дела, и причиной тому то, что он сам влюблен и в своем ослеплении верит, что и Анна в него влюблена, так, будто он и есть Константин, единственный и неповторимый! Мало того, он полностью меняет смысл хвалебных речей, которыми Анна осыпает Никифора Вриенния — женой его она станет в 1097 году в возрасте четырнадцати лет и будет славить в своей хронике еще больше, чем Константина, что совершенно естественно: она обретает статус замужней женщины и становится знатной дамой. Никифор — чудо, пусть восхваления, обращенные к нему, и не столь масштабны и более взвешенны, чем те, которые адресованы единственной в своем роде ее «золотой оправе» — Константину.

Согласна, замужество ее может показаться весьма странным. Почему? Да потому, что Никифор был сыном другого Никифора Вриенния, знаменитого военачальника, разбитого ее отцом Алексеем, когда тот делал лишь первые шаги на императорском поприще. Понимаешь, что я имею в виду? Дочь победителя выдали за сына побежденного, дабы замириться с могущественным родом и обеспечить незыблемость византийского трона; так поступали уже не раз, но в данном случае речь шла о троне, на котором восседал ее отец, а дочь выступала, как видишь, главной его подданной, обязанной служить его интересам. Да и как еще послужить своему отцу с младых ногтей, как не подчинившись необходимости выйти замуж за того, на кого ей укажут? Такова участь женщин в те времена, да и в последующие тоже. Могла ли она быть ему полезной и как-то иначе — своим пером, например? That is the question.[72]Анна использует обе возможности, и обе ей по душе. А ведь, по всему видать, она умела и хитрить, и притворяться; вслед за Себастьяном я считаю, что ей по нраву была игра, и она играла словами, наслаждаясь риторикой и испытывая подлинную страсть к владению и игре словом, и страсть эта ее поглощала, как знать, может, и замещала иные. Вот послушай: «…у меня был муж, с которым я сочеталась законным браком, кесарь Никифор из рода Вриенниев, человек, намного превосходящий окружающих и необыкновенной красотою своею, и большим умом, и красноречием. Он казался настоящим чудом всем, кому довелось видеть или слышать его».

Не стоит улыбаться: тогда у людей существовало понятие супружеской пары, не то что ныне… ну да ладно, об этом в другой раз, я лишь начинаю тебя узнавать. Ничто не мешает нам думать, что Анна перевоплощалась в своего жениха Константина, а затем в своего мужа Никифора, ведь в обоих случаях у нее было благословение отца. Согласен? Но вот незадача, болезнь-злодейка уносит обожаемого супруга. Анна пишет о смертельной болезни, которую он «приобрел там из-за безмерных страданий то ли в результате постоянных военных трудов, то ли по причине несказанной заботы о нас…» «Мои глаза наполняются потоками слез», «сострадание», «огромное несчастье» — так пишет она об охватившем ее горе, которое сравнивает с «дымом от печи огненной».

Как тебе кажется, Норди, это сострадание — всего лишь литературное преувеличение? Воспоминание о Еврипиде? Или же красиво выполненное упражнение тривиума, в котором наша принцесса блистала с детства? Безусловно, и последнее тоже. Но что из того? Слова имели для Анны вещественный смысл, она подхватила и закончила хронику, начатую ее мужем, и, по общему признанию, превзошла его. Однако твой дядя слегка преувеличивает, как мне кажется, когда приписывает нашей византийке феминистские устремления. Что за глупость! Якобы Анна взбунтовалась против своего супруга, чью посредственность презирала и чьи умственные способности обошла молчанием из соображений приличия, но взяла свое тем, что создала собственное творение! Так пишет профессор. Мне это напоминает «мученичество» Шарлотты Бронте, якобы принесенной в жертву викторианскому эгоизму своего отца Патрика, пастора-мизантропа. Почему бы не алкоголику и кровосмесителю брату Брэнуэллу, ведь она умерла беременной! Бедная гениальная женщина, ставшая благодаря собственным писаниям знаменем мелодраматичных феминисток. Или г-жу де Севинье,[73]которую они же представляют взявшейся за перо ради бунта против своего невзрачного мужа, а не против столь желанного и неуловимого генерала Бюсси-Рабютена, ее кузена! Или Бовуар, бунтующую против Сартра — этого мачо, пропитанного мочой, уродца, антисемита, автора «Бытия и ничто» и «Тошноты»! Такой взгляд на историю — дань профессора идеалам, проповедуемым в университете Санта-Барбары, и мне хочется думать, что он не мог без них обойтись. Но написанное им впоследствии подразумевает нечто более личное, чем этот «политкорректный» отклик на феминистические учения департамента, соседствующего с его кафедрой: тут ощущается его страсть, его бред! Он даже вносит путаницу в генеалогию Анны!

— Интересно! — бурчит себе под нос Норди. — Продолжай. (Неужто нелюбимый бастард так и не смог покончить со своим прошлым?) Минушах, слушай и ты, эта история не причинит вреда ни тебе, ни мне. Напротив. Меня это, во всяком случае, наводит на размышления… Стефани, продолжай.

— Ах, а я и позабыла, Нор, что ты так привязан к Шах-Минушах! Нет-нет, это не упрек, я тоже ее обожаю, только я ее нервирую — когда она со мной, то бьет вазы. Так о чем бишь я говорила? Не забывай, дорогой, что у нас теперь два дела: Номер Восемь и Себастьян, и рискуя тебе наскучить… я все же продолжу. Так вот: мать Анны Ирина Дукена принадлежала к прославленному роду, среди представителей которого был некий Иоанн Дука, дука Диррахия, флотоводец. Наша героиня не жалеет похвал для своего дяди по материнской линии. Но нам интересен другой Иоанн Дука — богач, кесарь, дед Ирины, брат императора Константина Дуки. Семейство Дуков сперва интригует против Комниных, а затем объединяется с ними — типично византийские отношения, до которых нам было бы мало дела, если бы Себастьян не раскопал, что сын этого богатого Иоанна Дуки — Андроник Дука, то бишь дед Анны, якобы женился на болгарке благородных кровей Марии Болгарской, которая и стала матерью Ирины и бабушкой Анны. Уверена, это выдумка чистой воды — я установила это самостоятельно. Ты же знаешь, если я чем-то увлекаюсь, тут мне сама Византия не помеха. Далее. Да будет тебе известно, что в это время — речь идет о 1096–1097 годах, когда только что закончилась череда войн между двумя странами, — Болгарское королевство превращается в одну из византийских провинций. Мария Болгарская — богатая землевладелица, красивая дородная женщина с простыми привычками, скорее даже крестьянскими, чем аристократическими, стойко выносит похождения своего муженька Андроника — местного донжуана с берегов Охридского озера, где они проживают в старинной средневековой усадьбе, унаследованной Марией от своей родни, и где Мария поклоняется языческим богам без каких бы то ни было эллинистических изысков. Сам понимаешь, в Константинополе ее не особенно-то жалуют, ко двору она не звана — на исходящий от нее деревенский дух и звучный смех там посмотрели бы косо. Матери императрицы Ирины не остается ничего иного, как жить в своем поместье и высылать дочери полагающуюся ей в качестве наследницы долю, что, как говорят, сыграло решающую роль в замужестве Ирины. Этот существенный приток средств, очевидно, не подразумевает выражения благодарности от получающей стороны и в то же время не должен иссякнуть.