Книга Последствия - Ридиан Брук

– Нет, майор.

– Почему вы повесили картину, не посоветовавшись со мной?

– Картина висела там и раньше. На стене осталось желтоватое пятно. Я подумал, что вы, может быть, захотите…

– Нет.

Рэйчел ждала его, нетерпеливо расхаживая по холлу, и встретила твердым взглядом и напряженной позой, словно строгая воспитательница, знающая, как привести в чувство непослушного ученика. Люберт был голоден и зол, да вдобавок еще и замерз. Отправившись после собеседования на завод, он узнал, что предприятие закрылось. Англичане объяснили это плохой погодой, но все знали, что причина в зреющем на заводе недовольстве. Его напарник, Шорш, стоял у ворот, раздавая листовки. Планировалось выставить пикеты по всей британской зоне в знак протеста против закрытия предприятий.

– Не забывайте, на чьей вы стороне, герр Люберт, – пробормотал Шорш, протягивая листок. Все только и делали, что указывали ему, как быть и что делать, и Люберт был сыт этим по горло.

Он посмотрел на картину, повесить которую попросил утром Рихарда. Выбор дался нелегко, пришлось учитывать провинциальную чувствительность Морганов: ничего слишком эксцентричного, ничего слишком серьезного. Поначалу ему приглянулся пейзаж Либермана, но тот оказался маловат и не закрыл оставленное портретом темное пятно на обоях. “Полуобнаженная” Карольсфельда отвечала вроде бы всем требуемым параметрам: в ней присутствовала изысканная недосказанность, она полностью скрывала пятно и оживляла интерьер. Картина была настоящим шедевром, достойным любой стены в любом зале любой страны. Возражать против нее мог разве что филистер. Или ханжа.

– Это один из величайших художников Германии девятнадцатого века.

– Неважно, кто он. – Рэйчел сложила руки на груди, упрямо отказываясь признавать сияющее очарование девушки у нее за спиной.

– Вам не нравится?

– Дело не в этом.

Что ее так задело? Нагота? Да, возможно, эротика здесь и присутствовала, но достаточно сдержанная и деликатная, чтобы оскорбить чьи-то чувства. Ему вдруг захотелось поставить Рэйчел на место, смутить ее, вогнать в краску – пусть повертится, пусть попробует выкрутиться.

– Вы, возможно, предпочли бы что-нибудь на деревенскую тему. Сцену охоты? Или, может быть, кого-то полностью одетого? – Говоря это, он чувствовал себя старшим братом, опекающим заносчивую сестренку. Ну и пусть. Ситуация даже возбуждала его немного.

Щеки потеплели, и Рэйчел, поняв, что краснеет, отвернулась. Миссис Бернэм права: немцы – народ надменный, так что в случившемся виновата она сама, слишком многое позволяла.

– Герр Люберт, мне решительно не нравится ваш тон…

Но его уже понесло:

– Интересно, что вас в ней не устроило. Простая, искренняя картина. В ней нет ничего… я не знаю, как это по-английски… unschicklich…[53] Ее писали не для того, чтобы шокировать. Посмотрите, какая прелестная вещь. Я думал, что вы ее оцените. Что вы женщина со вкусом. – Он выдержал небольшую паузу. – Наверное, ошибался.

Вот теперь ее задело за живое.

– Вы что хотите этим сказать? Разумеется, я вижу, что картина хороша. И мне не нравятся ваши инсинуации. Вы ничего не знаете ни о моем вкусе, ни обо мне самой.

– Верно, – согласился Люберт. День был долгий и не самый приятный, но в конце ему удалось отыграться.

– Что вы можете знать о моих предпочтениях? Или о моих вкусах? Вы понятия не имеете о том, что я считаю хорошим искусством. Вы не знаете, кто я и откуда.

– В том-то и проблема! – Его подхватила волна безрассудства. – Как нам хотя бы начать понимать друг друга, если за каждым из нас прошлое, о котором другой ничего не знает?

– Именно ваше, герр Люберт, прошлое тревожит меня и беспокоит.

Так вот в чем дело. Она посмотрела на картину, точнее, на то место, где висела теперь новая картина.

– Там ведь был он, да?

Ее вопрос выбил почву из-под ног, всколыхнув презрение и недоверчивость.

Рэйчел выдохнула через нос и кивнула.

– Он, да? Портрет фюрера, – сказала она, избегая произносить ненавистное имя.

Люберт усмехнулся, и это выглядело легкомысленно – вопреки тому, что он чувствовал.

– Так что? – не отступала Рэйчел, продолжая, как ей казалось, загонять его в угол. – У вас тут висел портрет фюрера? Или нет? Я знаю, у всех немцев был портрет фюрера. Мне просто хочется знать наверняка.

Неужели она говорит это искренне? Нет, идеи явно заимствованные.

Рэйчел не удержалась от последнего, завершающего удара:

– Вы разочаровали меня, герр Люберт. Я думала, что уж у вас-то вкус есть.

Лучше бы промолчать, но оставить без ответа дерзкое невежество было выше его сил.

– Оглядитесь, фрау Морган. Посмотрите на мебель. На книги. На… на ноты. Мендельсон и Шопен, оба композитора запрещены партией. Посмотрите книги в библиотеке. Вы найдете Гессе, Маркса, Фалладу – их произведения подлежали сожжению. Посмотрите на картины и гравюры – я бы рассказал вам о них, если бы вам было интересно, – все запрещено тринадцать лет назад. Дегенеративное искусство. Даже вот эта гравюра Нольде. – Люберт кивнул в сторону лестничной площадки. – Это все неарийское. Еврейско-большевистское. Эти художники не имели возможности работать, они ничего не могли продать, потому что пришлись не по вкусу фюреру.

Он прошелся по холлу.

– Знаю, кого-то нужно винить. Должно быть, так легче. Уверен, вам так удобнее – когда у вины есть лицо. Но неужели вы думаете, что я отдал бы лучшее место тому, из-за чьей глупости все эти вещи запрещались и сжигались? Он был вандалом. Его кредо заключалось в одном – уничтожать. Уничтожать не только искусство, но и людей, семьи, города, страны и даже самого Бога! Все его наследство – смерть и руины.

Люберт остановился – не хватало дыхания.

Рэйчел не могла больше стоять на месте. Она перевела взгляд с картины на камин. Потрогала кочергой решетку. Рука дрожала.

– Думаю, вы сказали достаточно, герр Люберт.

– Нет. Не сказал. – Во всяком случае, он нашел свою тему. – Вы правы. Мы ничего не знаем друг о друге. Вы ничего не знаете обо мне. О моем прошлом. Моем настоящем. Будущем. Да, да. У меня есть мечты. Пусть даже я немец!

Рэйчел положила кочергу в лоток и снова скрестила руки на груди, чтобы скрыть их дрожь.

– Вы сказали, что вас тревожит мое прошлое, но, по-моему, вас тревожит ваше собственное. Я мало знаю о вас. Только то, что услышал от Эдмунда. Но я по крайней мере пытаюсь понять. Заглянуть чуть глубже.

– Что вам рассказал Эдмунд?

– Он рассказал о вашем сыне, Майкле. О вашем… горе. Эдмунд говорит, что вы были другой, счастливой. Что вы любили шутить и петь. Он говорит, что вы понравились бы мне больше, если бы я знал вас тогда. Что сейчас вы не такая.