Книга I love Dick - Крис Краус

Напитки были в одном конце лофта, закуски – в другом. Дэвид Бирн, ростом с какого-нибудь мавританского султана, бродил по комнате в великолепной меховой шапке. Я встала у бара рядом с Кеннетом Брумфилдом и робко поздоровалась; он шикнул и отвернулся. Еще крепче сжимая стакан с виски, я стояла там в своем японском платье из темно-зеленой шерсти, на каблуках, при макияже… Но смотри-ка! Это же Маршалл Блонски! Маршалл поздоровался со мной у бара и сказал, что я напомнила ему о вечеринке одиннадцатилетней давности, куда я пришла вместе с ним. Еще бы ему не помнить, ведь ту вечеринку, приуроченную к публикации первой книги Маршалла «О знаках», в честь него закатил Хавьер Фуркад в своей резиденции в Саттон-Плейс. Это было поздней зимой или ранней весной, Водолей или Рыбы, и я помню, как гости семенили мимо официантов и персонала в сторону зеленых лужаек с нарциссами, отделявших нас от реки. Там был Дэвид Салле, там был Умберто Эко, и еще целое стадо моделей Фуркада и обозреватель «Нью-Йорк Таймс».

Я жила тогда в многоквартирнике на Второй авеню и училась быть очаровательной – мне казалось это возможным решением. Могла ли я быть идеальной спутницей для Маршалла Блонски? Я перестала стараться выглядеть так же сексуально, как Лайза Мартин, но у меня была узкая кость, я была худой, с новозеландским акцентом, смутно напоминавшим говор жителей среднеатлантических штатов. Может, получится сыграть на этом? К тому моменту я прочла достаточно, чтобы никто не догадался, что я никогда не училась в аспирантуре. Нас с Маршаллом познакомила общая подруга, Луиз Буржуа. Я любила ее, а он был поражен ее железной волей и все возрастающей славой. «Художником делает умение сублимировать», – сказала она мне однажды. И еще: «Твоя единственная надежда – это выйти замуж за критика или ученого. Иначе ты умрешь с голоду». И чтобы спасти меня от бедности, Луиз подарила мне идеальное платье: прямое, из шерсти букле, тыквенного цвета, исторически значимое – в этом платье она сопровождала Роберта Раушенберга на его первую выставку на Восточной Десятой… Друзьями Маршалла в основном были мужчины – критики, психоаналитики, семиотики, – и ему нравилось водить меня по комнате, чтобы я разыгрывала перед ними представление: внимательно слушала, отпускала шуточки на их особом языке, направляла разговор обратно к книге Маршалла. Очень в стиле французской «новой волны»… Худышка и пацанка, игриво плюющая на правила и церемонии, я была говорящей собакой, которой не приходилось оправдываться за свое отчаянное положение.

Дорогой Дик, мне больно от того, что ты считаешь меня «неискренней». Однажды у нас с Ником Зеддом брали совместное интервью для английского телевидения о наших фильмах. Все, кто видел передачу в Новой Зеландии, сказали мне, что Ник понравился им гораздо больше, потому что он был более искренним. С Ником все было предельно ясно, его можно было описать одной строкой: шлюхоргазм, ист-виллиджская «чернуха» и порно, а вот моя история была запутаннее. То, это, и вот то. И разве искренность – это не просто отрицание сложности? Ты, как Джонни Кэш, уезжаешь на своем «Ти-бёрде» в Сердце Света. От мира феминистского экспериментального кино (помимо всех этих занудных ридинг-групп по Лакану) меня оттолкнуло их очень серьезное рассмотрение дилеммы Симпатичной Девушки. Мне, как Уродливой Девушке, это было не то чтобы важно. И разве Донна Харауэй не решила этот вопрос, заявив, что всё пережитое женщинами – это череда абсолютно поддельных импровизаций, поэтому нам стоит признать себя Киборгами? Но факт остается фактом: ты переехал в пустыню, чтобы избавиться от хлама в своей жизни. Ты скептически относишься к иронии. Ты пытаешься найти образ жизни, в который веришь. Я завидую этому.

Джейн Боулз описала эту проблему искренности в письме к своему мужу Полу, к писателю «получше»:

АВГУСТ 1947 ГОДА:

Дорогой Баплчик,

чем больше я в это вникаю… тем острее чувствую себя оторванной от других писателей, чьи умы я считаю великими… прикладываю статью Симоны де Бовуар, озаглавленную «Новые герои»… Прочти отрывки, которые я отметила на страницах 121 и 123. Именно об этом я размышляла в глубине души все это время, и бог свидетель – как же сложно писать так, как пишу я, а думать так, как они. Тебе никогда не придется столкнуться с этой проблемой, потому что ты всегда был по-настоящему оторван и поэтому все, что ты ни напишешь, будет хорошо, ибо оно будет правдивым, но в моем случае все иначе… Ты сразу же получаешь признание, потому что написанное тобой тесно связано с тобой настоящим и это всегда признается внешним миром… Со мной же – кто знает? Если человек, как я, способен только на серьезный подход к писательству, то без конца сомневаться в искренности, пожалуй, просто невыносимо…

Письма Джейн Боулз злят и огорчают меня гораздо сильнее, чем что-либо, связанное с тобой. Потому что она была по-настоящему гениальной и она была готова попробовать рассказать правду о своей тяжелой и неоднозначной судьбе. И потому что она была права. Хотя, как и у художницы Ханны Уилке, при жизни у нее едва ли были единомышленники. Ты Ковбой, я Жидовка. Непоколебимый и настоящий, изворотливая и коварная. Мы – это не что иное, как наши обстоятельства. Почему мужчины становятся эссенциалистами, особоенно в середине жизни?

На вечеринке Джозефа время замерло и все повторяется снова. Маршалл подводит меня к двоим мужчинам в костюмах – лаканианцу и финансисту из ООН. Мы говорим о «Майкрософте» и Билле Гейтсе, о бранчах Тимоти Лири в Лос-Анджелесе, пока к нам не присоединяется высокая и абсолютно роскошная аристократка, и беседа уходит от шуток о процентных ставках, освобождая место для Нее…

(Я пишу это и чувствую, что оказалась в тупике и мне страшно.)

Позже Маршалл произнес праздничную академическую речь в честь Джозефа, которую он сочинял весь вечер. Гленн О’Брайен – вылитый Стив Аллен за пианино – исполнил забавный скэт-речитатив о легендарных любовных похождениях Джозефа, о его богатстве и искусстве. Все аплодируют, хохочут, капустник в общем-то, но серьезный и пьяный, как в фильме «Эта девушка не может иначе», мужчины в костюмах в роли телебитников, только вот где Джейн Мэнсфилд – девочка для битья? Затем Дэвид Бирн и Джон Кейл заиграли на пианино и гитаре, и люди начали танцевать.

Сильвер напился и подтрунивал над Диего, что-то по поводу политики, и Диего разозлился и выплеснул свой напиток в лицо Сильверу. И Уоррен Нислуховски там был, и Джон, и Аня. Потом Маршалл промаршировал вместе с бандой низкорослых мужчин – финансистом, лаканианцем и Сильвером – в залу для карточных игр, чтобы пить скотч и беседовать о холокосте. Эта четверка будто сошла с известной китчевой картины с псами, играющими в покер.

Глубоким вечером кто-то включил старинное диско, и все, кто был слишком молод, чтобы знать эти песни, поднялись и стали танцевать. Funky Town, Le Freak, C’est Chic и Upside Down… Песни, которые играли в стриптиз-клубах и барах в конце семидесятых, когда эти мужчины пробивались к славе. Когда я и мои подруги платили за аренду и выставки и исследовали «проблемы нашей сексуальности», танцуя перед ними в стриптиз-клубах ночи напролет.

* * *

Жизнь Габи Тайш была очень трудной.