Книга Волгари - Николай Коняев

И не он, а кто-то другой, незнакомый, искривил в невесёлой усмешке губы. Не он, а другой кто-то сказал голосом Никона:

— Не жалеешь, старче, что помирился со мной?

И отшатнулся — с такой болью, таким состраданием взглянул на него Неронов.

— Я не с тобой мирился, владыко... С нашей Святой Церковью... — словно ударив, сказал старец Григорий. Не Никона ударил. Того, кто губы патриарха в злой усмешке кривил.

— Дай палку свою... — попросил Никон. — Калинин, пёс, позабыл принести. А я на ногах не стою...

— Возьми, коли подходящ будет...

Оперся на нероновский суковатый посох Никон, вроде твёрже стоять стало. И в самое время. Уже разглядели его.

— Не пустим без государева указа! — кричали, загородив двери.

— Не хотим соучастниками быть!

— Не пускайте его!

— Все! Все останутся!

После долгих криков выпустили всё-таки Крутицкого митрополита Питирима, наказав идти к государю рассказать о случившемся.

— Точно сплю с открытыми глазами и всё это вижу во сне!..

Эти слова государя сразу расползлись по Успенской церкви, едва только вернулся сюда Питирим с боярином Трубецким. Их повторяли снова и снова, так верно сказано было государем. Страшный нелепый сон, который не мог быть явью, вершился сейчас в святом соборе.

Оттуда, из сна, доносились голоса Никона и Алексея Никитича Трубецкого.

— Пошто не благословляешь меня, владыко? — спрашивал подошедший под благословение князь.

— Прошло моё благословение, Алексей Никитич! Недостоин я быть в патриархах.

— Пошто недостоин? Што ты сотворил? — простодушно удивлялся Трубецкой. Он и в самом деле мало что понимал. Последние годы жизни князь редко с войны в Москву отлучался.

— Если тебе надобно... — отвечал Никон. — Сейчас и начну тебе каяться... Будешь исповедь принимать?

— Ну, это, владыко, не моё дело... — смутился князь. — Скажи только, зачем престол оставляешь? Великий государь наш тебя жалует и рад тебе!

— Отнеси это государю... — отвечал Никон, подавая своё письмо. — Тут всё сказано.

Трубецкой ушёл во дворец. Снова ждали. Стояли молча, глядя на опирающегося на суковатую палку патриарха, и не могли проснуться.

Алексей Никитич, слава Богу, скоро вернулся.

Возвратил Никону письмо и объявил именем царским, чтобы патриаршества Никон не оставлял.

— Нет, я слова своего не переменю! — отвечал Никон. — Дано у меня обещание патриархом не быть!

И поклонившись Трубецкому, вышел из церкви.

Но в карете ему не удалось уехать. Выпрягли лошадей. Никон не стал спорить. Опираясь на посох, побрёл пешком через Кремль к Спасским воротам. Попадать ему не так уж и близко было. Через Красную площадь идти, потом по Ильинке... На подворье Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря шёл Никон. С непривычки тяжёлый путь. Хорошо, что палку у Неронова выпросил... Скользко идти-то после дождя... Сильная гроза над Москвой прошумела...

Глава пятая

1

Умирали и рождались люди... Длилась и не кончалась война... Менялись после смерти Богдана Хмельницкого гетманы на Украине. То к России тянулись, то снова смотрели на Польшу... Перемирие заключили со Швецией, пытаясь удержать взятые в Прибалтике города, но не удержали ничего. В самой стране голод стоял, цены росли немыслимо... Тут ещё Никон скандал учинил: уехал в Воскресенский монастырь, и не понять стало — есть патриарх на Руси или нет. Царевна Софья родилась... Приказ Тайных дел учредили...

Большие и малые события происходили. И не катилась вперёд, как в прежние годы, колесница русской истории, а словно завязнув, то двигалась немного вперёд, то снова назад откатывалась.

И все эти годы медленно продвигалась вглубь Забайкалья экспедиция Пашкова... Не шибко сладко в Енисейске жилось. Тяжело было, пока по Ангаре поднимались. Но сейчас райскою местностью те края казались — такой ад настал.

Погонял Пашков, торопясь пройти приток Селенги — Хилку. Не такое длинное лето здесь. Встанет река, и всё на себе тащить придётся. Всех в бечеву впряг воевода. Никого не жалел. Аввакум тоже лямку тянул. Целое лето мучились. Поесть некогда было, не то что выспаться. Не выдерживали люди бешеной гонки. У самого Аввакума и ноги, и живот посинели...

Страшная река Хилка... Никакой даже малой промашки не простит человеку. Чуть замешкался Аввакум, причаливая барку, а оторвало её течением, понесло вниз. Слава Богу, Настасья Марковна с детьми на берегу осталась, только с кормщиком на барке Аввакум был. Закрутило на течении судно, перекинуло набок, вверх дном поставило...

— Владычица, помоги! Упование, не утопи! — кричал не своим голосом протопоп, цепляясь за крутящуюся баржу.

Версту так несло, пока не перехватили барку с отставших судов. Припасы — муку, соль какая была — всё размыло до крохи. Разорение полное. Люди добрые оставшиеся вещи вытащили из барки, поразвесили на кустах для просушки шубы атласные и тафтяные, платья, которые в чемоданы да сумки упакованы были.

Только и просушить толком не удалось. Налетел Пашков.

— Ты что, распоп?! — кричал он. — На смех над собой такое делаешь?! Куда смотрел? Кнута захотел снова?!

Заставил сырые вещи собрать и погрузить на барку. Спешить нужно было. Зима на носу, а дороги ещё столько не пройдено.

Так на последнем изнеможении, подгоняемые кнутом и криками Пашкова, добрались до Иргень-озера.

А дальше — зимний волок. Тут уж совсем худо стало. Детишки, бабы, имущество какое ни есть — дело десятое. Все здоровые казаки в государеву казну впряжены. Свинец, порох тащить надо, железо разное. Такие, как горемыка-протопоп, сами о себе должны были заботиться. Хочешь — имущество волочи, хочешь — детишек на закорки сажай. Смастерил Аввакум нарту и поволокся. Два месяца шли, пока на Иногду вышли.

Только и на Иногде не отдых ждал, а снова работа нечеловечески тяжкая. Рубили лес, чтобы острог ставить. Брёвна на лёд вытаскивали, вязали в плоты.

И опять никому снисхождения не делал Пашков. Всех в лес гнал. Неделями теперь Настасья Марковна протопопа не видела. Но и лесную работу выдержал Аввакум.

— Привык маленько... — рассказывал он, вернувшись в острожек. — Нарты ли волоку или дрова в лесу секу, а сам вечерню, заутреню или часы — что получится — говорю. А если на людях да не по мне товарищи, если правила моево не любят, так я, отступя от людей, коротенько, всё одно своё сделаю, побьюсь головой о землю-то... А иной раз и заплачется. Да так и обедаю. А коли по мне люди, дак я на сошки складень поставлю и говорю правильце. Иные со мной молятся, иные кашку варят. А в санях едучи, в воскресенье, и всю церковную службу пою. А в рядовые дни то же самое — пою. Иногда и тяжело совсем, а всё равно хоть немножко да поворчу.