Книга Кровавый век - Мирослав Попович

И тем не менее, в целом позицию Горбачева можно считать не только последовательной, но и по-своему – с его политической точки зрения – единственно правильной.

Начиная с XIX партконференции, партийное руководство постепенно перебирается из партии в государство. Горбачев подает этому пример. Невзирая на рискованность этого шага, на его неодобрение коллегами, Горбачев становится сначала Председателем Президиума Верховного Совета и в конечном итоге Президентом СССР.

Переползание партийного актива из партии в государство, начатое Горбачевым, сохраняет наследственность и постепенно отстраняет партию, ее политбюро и другие руководящие учреждения от судьбоносных решений.

В этой переориентации из партии на государство, прикрытой якобы ленинской идеей «Вся власть Советам», видно радикальное изменение стратегии и политических целей Перестройки. Горбачев отныне стремится как можно осторожнее развалить систему однопартийной диктатуры, заменив ее достаточно авторитарной президентской республикой, допустив многопартийность и опираясь на реформированную в социал-демократическом направлении партию, от которой должна была отколоться маловлиятельная, казалось бы, сталинистская фракция.

В 1990 г. коммунистическая партия уже не была «руководящей и направляющей силой». Реальная власть сосредоточивалась в государственных институциях. Президент концентрирует огромные властные полномочия, пытаясь лавировать между политическими группками противоположных политических направлений, а во главе еще вчера всевластной компартийной структуры ставит все более жалкие фигуры.

Наверное, ретроспективно эту стратегию можно критиковать. Но она стала единственно возможным бескровным путем от посттоталитаризма к демократии.

Что же касается судорожного цепляния Горбачева за партийные посты, то здесь его намерения были полностью очевидными: Горбачев боялся, что силу партии, все еще могучую, консерваторы используют для того, чтобы сорвать демократизацию СССР. Он этих мотивов и не скрывал. Не случайно Лигачев – как и Яковлев! – предложил Горбачеву «сосредоточиться на работе президента» и передать работу генсека «другому товарищу». Трудно оценить эту линию борьбы Горбачева иначе, чем трагический героизм. Возможно, он и не предвидел своего форосского плена, но что рискует смертельно – не мог не видеть. Нетрудно представить, насколько сильнее были бы позиции гэкачепистов, если бы во главе их стоял новый генеральный секретарь ЦК КПСС.

Курс Горбачева заключался в том, чтобы спасти государство СССР, превратив его в конфедерацию независимых республик, и сохранить КПСС, добившись, чтобы твердолобые вышли из партии и образовали свою. Явные признаки этого курса видим уже в начале 1990 г., а критическая зима 1990/91 г., поставив страну перед реальной угрозой экономического краха, обострила необходимость выбора. Горбачев из последних сил держался этой линии, молчаливо отдав инициативу «наведения порядка» в Прибалтике и на Закавказье «гориллам» из армии и силовых структур. Он на объединенном пленуме ЦК и ЦКК 24 апреля 1991 г. даже серьезно подал в отставку, насмерть испугав консерваторов, которые боялись потерять его прикрытие и очутиться в одиночестве перед разъяренной толпой.

Основным политическим оппонентом Горбачева в это время стал не Лигачев или кто-либо другой из старой андроповской фундаменталистской команды начала Перестройки, а Ельцин.

Борис Ельцин

Борис Ельцин всегда отмечался независимостью и строптивостью. И дома, в простой рабочей семье, и в школе он рос в обстановке деспотизма, его пороли, он был упрям и всегда готов к вызову. По своему характеру, как и по «медвежьей» внешности, Ельцин принадлежит к лидерам, которые нравятся на Руси, и не удивительно, что его называли российским национальным типом. Ельцин бывал мужественным и жестоким бойцом, но не злобным и не мстительным – он никогда не добивал соперников и вообще терял интерес к событиям, когда вырисовывалась победа. Как у человека крутого нрава, способного к непредсказуемым и даже авантюрным решениям, за твердостью в конфликтных ситуациях у Ельцина скрывалась истерическая натура – он нуждался в арене, громком одобрении публики и легко впадал в депрессию, из которой выходил в чисто русской манере – через безудержное пьянство. По-человечески Ельцин симпатичен, невзирая на отчетливо эгоцентрические черты – тем более, что он человек очень способный, хотя и лишен хорошего образования. Однако для такого масштаба, который продиктован грандиозностью исторического значения России и эпохальным характером изменений, которые выпали в это время на ее судьбу, жизненная и политическая стратегия Ельцина выглядит слишком мелкой.

Очень долго он чувствовал себя в кабинетах обкома и ЦК, как на строительной площадке, где началась его деятельная жизнь. Главный прораб страны – зав. строительным отделом ЦК – не сразу начал задумываться над большими вопросами, которыми давно проникался Горбачев. Тем не менее, придя в перестроечную команду, Ельцин в душе считал несправедливостью то, что дистанция между генсеком и им столь велика. «Приходилось общаться с генеральным, но только по телефону. Честно признаюсь, меня удивило, что он не захотел со мной встретиться, поговорить. Во-первых, все же у нас были нормальные отношения, а во-вторых, Горбачев прекрасно понимал, что он, как и я, тоже перешел в ЦК с должности первого секретаря крайкома. Причем таким, который по экономическому потенциалу значительно ниже, чем Свердовская область, но он пришел секретарем ЦК. Я думаю, что Горбачев знал, конечно, что у меня на душе, но мы оба вида не подавали».[837]

Ельцин ухватил ситуацию скорее нутром, каким-то политическим инстинктом, который позволял ему наощупь определять направления движения к решающим точкам властного равновесия. В Москве он правил так же трудно и круто, как и на Урале, с московской интеллигенцией ему было не проще, чем Лигачеву, но он способен был к неожиданным резким поворотам, как водится «кадровым». Пятым чувством Ельцин почувствовал, каким должен быть протест, и приспособил свое провинциальное недовольство высокой московской партийной аристократией к московским же оппозиционным настроениям.

Невзирая на увещевания Горбачева, который на него очень рассчитывал, Ельцин пошел на открытый конфликт с Лигачевым и на торжественном юбилейном пленуме ЦК 1987 г. рванул к неслыханному непослушанию. Лютость фундаменталистов, поддержанных раздраженным Горбачевым, не имела пределов. Испугав других и испугавшись сам, Ельцин переболел, пересидел, вел себя достаточно позорно, но быстро понял, что стал центром тяжести для протестных кругов в партии и вне партии.

Доклад Ельцина на городской партийной конференции 26 января 1986 г. был настолько остро критическим в отношении центральной власти, что его в Москве сравнивали с докладом Хрущева на XX съезде КПСС.

В письме-заявлении на имя Горбачева от 12 сентября 1987 г., в котором Ельцин подавал в отставку с должности первого секретаря МК партии и кандидата в члены политбюро, он писал между прочим: «… несмотря на Ваши невероятные усилия, борьба за стабильность приведет к застою, к той обстановке (скорее подобной), которая уже была. А это недопустимо».[838] Здесь, по-видимому, искренне сказано о настоящих политических мотивах его поступков на протяжении всей Перестройки: Ельцин как деятель был психологически абсолютно несовместим с «застоем». В Горбачеве он видел потенциального Брежнева. И это, по-видимому, все, что можно сказать о его политической идеологии.