Книга Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года - Сергей Чупринин

Личные письма и телеграммы с требованием открытого обсуждения солженицынского письма отправляют В. Войнович, В. Корнилов, Ф. Светов, В. Катаев, Д. Дар, В. Конецкий, Г. Владимов, П. Антокольский, С. Антонов, В. Соснора904. В самиздате будет широко распространена речь, не произнесенная на съезде В. Кавериным (Там же. С. 218–241).

Георгий Владимов написал открытое письмо к IV съезду писателей, где, в частности, сказано: литература

все-таки не может без свободы творчества, полной и безграничной свободы высказывать любое суждение в области социальной и нравственной жизни народа, – какими бы ругательствами мы не поносили это законное требование всякого мало-мальски честного, мыслящего художника. Без нее – он чиновник по ведомству изящной словесности, повторяющий зады газетных передовиц, с нею – он глашатай, пророк в своем отечестве, способный воздействовать духовно на своего читателя, развивать его общественное сознание, либо предупредить об опасности, пока она не надвинулась вплотную и не переросла в народную трагедию.

И я должен сказать – такая свобода существует. Она осуществляется, но только не в сфере официальных признаний, подцензурной литературы, в деятельности так называемого «самиздата», о которой вы все, вероятно, осведомлены. Из рук в руки, от читателя к читателю шествуют в машинописных седьмых и восьмых копиях неизданные вещи – Булгакова, Цветаевой, Мандельштама, Пильняка, Платонова и других, ныне живущих, чьих имен я не называю по вполне понятным соображениям. Могу лишь сказать, что и моя вещь «„усыновлена“ самиздатом», не найдя пристанища в печати. Время от времени она возвращается ко мне, и я поражаюсь не тем изменениям, какие привнес в нее очередной переписчик, а той бережности и точности, с которым все-таки сохраняется ее главное содержание и смысл.

С этим ничего не поделаешь, как ничего нельзя поделать с распространением магнитофонных записей наших менестрелей, трубадуров и шансонье, не узаконенных Радиокомитетом, но зато полюбившихся миллионам. Устройте повальный обыск, изымите все пленки, все копии, арестуйте авторов и распространителей, – и все же хоть одна копия да уцелеет, а оставшись размножится, и еще того обильней, ибо запретный плод сладок. Помимо неподцензурных писем и литературы есть неподцензурная живопись и скульптура, и я даже предвижу появление неподцензурного кинематографа – как только кинолюбительская техника станет доступной многим. Этот процесс освобождения нашего искусства от всяческих пут и «руководящих указаний» развивается, ширится, и противостоять этому так же глупо и бессмысленно, как пытаться запереть табак или спиртное.

Лучше подумайте вот о чем: явно обнаруживается два искусства. Одно свободное и непринужденное, каким ему и полагается быть, распространение и воздействие которого зависит лишь от его истинных достоинств, и другое – признанное и оплачиваемое, но только угнетенное в той или иной степени, но только стесненное, а подчас и изувеченное всяческими компрачикосами, среди которых первыми на пути автора становится его же собственный «внутренний редактор» – наверное, самый страшный, ибо он убивает дитя еще в утробе. Которое из этих двух искусств победит – предвидеть нетрудно. И волей-неволей, но приходится уже сейчас сделать выбор – на какую же сторону из них встанем, которое же из них мы поддержим и отстоим.

Потребовав немедленной публикации неизданных произведений А. Солженицына, писателя, «в котором сейчас больше всего нуждается Россия», Г. Владимов задается вопросом:

И вот я хочу спросить полномочный съезд – нация ли мы подонков, шептунов и стукачей или же мы великий народ, подаривший народу плеяду гениев? Солженицын свою задачу выполнит, я в это верю столь же твердо, как и он сам, но мы-то здесь при чем? Мы его защитим от обысков и конфискаций? Мы пробили его произведения в печать? Мы отвели от его лица липкую и зловонную руку клеветы? Мы хоть ответили ему вразумительно из наших редакций и правлений, когда он искал ответа?

Письмо Солженицына стало уже документом, который обойти молчанием нельзя, недостойно для честных людей. Я предлагаю съезду обсудить это письмо в открытом заседании, вынести по нему ясное и недвусмысленное решение и представить это решение правительству страны» (Г. Владимов. Т. 4. С. 145–148).

31 мая. «Комсомольская правда» перепечатывает фельетон «Светлана и доллары», посвященный Светлане Аллилуевой, из парижского еженедельника «L’ Humanite Dimanche».

Письмо Александра Солженицына IV съезду писателей опубликовано в парижской газете «Монд».

И целую декаду – первую декаду июня, чередуя с накалёнными передачами о шестидневной арабо-израильской войне, – несколько мировых радиостанций цитировали, излагали, читали слово в слово и комментировали (иногда очень близоруко) моё письмо.

А боссы – молчали гробово.

И так у меня сложилось ощущение неожиданной и даже разгромной победы! (А. Солженицын. С. 177).

В Центральном Доме литераторов на вечере, посвященном 75-летию Константина Паустовского, выступают В. Каверин, Н. Атаров, В. Шкловский, А. Тарковский, А. Макаров, А. Яшин, И. Козловский, Ю. Бондарев, С. Михалков, А. Бек, Б. Балтер, М. Алигер.

Впоследствии этот вечер заслуженно называли «антисъездом», – вспоминает Вениамин Каверин. –  На вечере литература явилась как призвание, как чудо. А на съезде она выглядела службой, прислуживанием, выслуживанием, одним из факторов не общества, а государства. На вечере ничего не было предусмотрено заранее, он сложился естественно, непроизвольно, и даже не сложился, а взорвался, как правдивое отражение того, чем в действительности жила и дышала литература. А на съезде говорилось о том, как заставить ее дышать согласно постановлениям ЦК и Секретариата. Увы, даже не Устава Союза писателей (В. Каверин. Эпилог. С. 415–416).

Вечер Паустовского, – прибавляет Александр Макаров, —

был довольно с горчицей. Каверин, открывая, заявил, что в литературе у нас есть направления, и назвал Булгакова и лишь потом юбиляра. В зале запахло жареным. Так и пошло: каждый выступающий говорил тоже с намеками. Яшин, что Паустовский изменил его жизнь, напечатав в «Литературной Москве» «Рычаги», сделав его, Яшина, бедняком, но зато честным человеком. Балтер говорил – плел что-то о трагедии художника, который не может сказать, не знает, что сказать, хотя к Паустовскому это никакого отношения не имеет, это Балтер, десять лет назад написавший средненькую повестушку, не знает, что сказать. В общем, получился эдакий оппозиционный вечер, а сверху было сделано все, чтобы он был таким. Ведь это надо же было к 75-летию ничем не наградить старика. Ясно, что весь зал был настроен возбужденно и запретное падало на благодатную почву (В. Астафьев, А. Макаров. С. 214–215).