Книга "Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

И не только поддавливанием, если не выдавливанием, русскости нарушается прежний баланс. Нынешний национальный символ узбеков – Тимур. Властитель мира, чья империя простиралась от Рязани до Дели, великий полководец, святой человек, ученый, психолог, объединитель ста народов. В государственной пропаганде три последние ипостаси уступают трем первым. Нынешнему Узбекистану не жаль терять целые группы подданных. Двух знаменитых самаркандских еврейских кварталов – в Новом городе и в Старом – с их особенной архитектурой и красочными интерьерами, больше не существует. Все или снесено, перестроено, росписи замазаны – или занято новыми присутственными местами и тоже казенно замалевано. Имена забыты. Обитателей веками держали за второй сорт, наконец они ответили массовым исходом. В Бухаре от обширной еврейской общины осталось не больше пятнадцати семей. Над гробницей пророка Даниила в Самарканде (одной из пяти предполагаемых) охотней рассказывают о том, какой молодец Тимур, что перевез на такое большое расстояние его прах из Персии-Ирака, чем о пророке и его книге.

Перелет Москва – Ташкент оставляет чувство движения не в, а от. От центра чего-то (пусть европейскости московского образца) туда, где пространство имеет тенденцию рассеиваться и рассеивать все, что в него попадает. Ты перемещаешься по пустыне от оазису к оазису, и в каждом следующем тебя оказывается чуть меньше, чем в предыдущем. В Самарканде ты более безымянен, чем в Ташкенте; в Бухаре больше, чем в Самарканде. Во множественности культур нет нужды.

16–22 декабря

Еврейская русская интеллигенция – категория не столько социальная, сколько культурно-нравственная. При этом вполне реальная, отнюдь не выдуманная. За последние лет полтораста яркие ее представители исчисляются тысячами. Евреи, жившие русскими интересами, в системе русских ценностей и переживавшие судьбу России как родную, если чем и отличались от среднего «нормального» русского интеллигента, то скорее в сторону большей самоотдачи в своем служении и стране, и ее культуре, своей пристрастностью и прикипелостью к обеим. Чтобы не запутывать понятие уточняющими формулировками, проще привести конкретные примеры. На рубеже XIX–XX веков это были, скажем, историк Михаил Гершензон и общественный деятель Владимир Гаркави, одновременно просветитель, приобщавший евреев к русской культуре, и лидер еврейской религиозной общины.

В середине ноября я провел полторы недели в Нью-Йорке и встретился с современной и специфической разновидностью этой довольно узкой общественной группы. Я представлял «Фильм о Анне Ахматовой» на его премьере в Барышниковском центре. Желающих увидеть картину оказалось больше, чем мест в зале, и, как мне объяснили после просмотра люди, знающие толк в таких предприятиях, аудитория собралась качественная. Я думаю, на две трети она состояла из выходцев из России, на треть – из коренных американцев. И вот в этих двух третях, 30 или 20 или даже всего 10 лет тому назад привезших с собой интеллигентские традиции, в которых они были воспитаны, оборвавших их в день своей эмиграции и усвоивших интересы и обычаи Америки, я заметил нечто уже несуществующее в России.

За неделю до этого такая же премьера была в Москве, в ЦДЛ, и тоже полный зал. И, в общем, того же состава публика. Потому что и прежде русские, украинцы, да кто хочешь, постоянно пополняли еврейскую эмиграцию 1970–1980-х, а в последние полтора-два десятилетия их доля среди уезжавших из бывшего СССР в Америку только возрастала. На сегодня национальная смесь этого слоя интеллигенции примерно соответствует остающейся в России. Так что на 37-й улице в Манхэттене я увидел перед собой ту же публику, что на Большой Никитской в Москве. Но реакция зрителей там и здесь сильно разнилась.

В Москве они пришли увидеть то, что уже знали про Ахматову, фильм должен был подтвердить их устоявшееся представление о ней. Плюс, возможно, автор, лично ее знавший, откроет какой-нибудь этакий про нее секрет. Когда зажегся свет, они были, как я понял по отзывам, «под впечатлением», но в некоторой растерянности от того, что их ожидания несколько обмануты таким разрешением ахматовской темы… В Нью-Йорке они хотели получить то, что для них приготовили. Они не сообразовывались с тем, известно это им или неизвестно, со своими концепциями и убеждениями. Их восприятие было более открытым, прямым, заведомо готовым встретить то, что им покажут. С благодарностью, если фильм того стоит. Как своего рода подарок.

За этой разницей стояла разница куда более глубокая. В Америке, да и во всех странах с западным образом мышления, определяющим подход к действительности, история складывается из этапов, каждый из которых имеет четкое начало и, что особенно важно, четкий конец. За прошедшим закрывается не занавес (который ведь ничего не стоит поднять), а тяжелая, как могильная плита, дверь. Это освобождает место в сознании для уяснения настоящего. Правление Рузвельта, правление Кеннеди, правление Рейгана существуют и рассматриваются исключительно в плане историческом, а не как Сталин или Брежнев, за которых у нас до сих пор готовы идти друг на друга врукопашную. Это у нас Ленин был вечно живой, и поэтому через чуть ли не сто лет после его смерти одни рвут на себе рубаху, чтобы вынести его из мавзолея, а другие, чтобы держать и дальше. У них поражение во Вьетнаме – факт истории, а мы и сегодня можем запросто устроить ток-шоу, доказывая, что победили в Крымской войне.

Короче говоря, мы воспитаны так, что в России ни у чего нет конечного результата, и спустя сорок с лишним лет после похорон Ахматовой можем сравнительно страстно спорить, кто она такая. Прибавьте к этому влияние еврейской составляющей русского мыслящего общества, а именно, генетически заложенное в еврейской психике более или менее равнодушное отношение к истории, как к раз навсегда завершившейся с разрушением второго Храма. По всей видимости, интеллигенция, смотревшая фильм в Нью-Йорке, за годы, проведенные в эмиграции, успела пройти что-то вроде диализа и прививки. Чистку сознания от расплывчатости и вязкости российской, с уклоном в советскость, ментальности. И прививку американской непосредственности взгляда на вещи: называния их своими именами.

Повелось считать, что настоящая интеллигенция – гуманитарии. Это не так, преобладающая часть нашей – техническая, если к таковой можно причислить не только инженеров и представителей точных наук, но и врачей с юристами. Тем не менее само чтение книг словно бы подталкивает в сторону филологии и философии. Многие из моих знакомых попали за границу с дипломами как раз этих факультетов. Им было тяжелее всего, зарабатывать этим ремеслом на жизнь в Америке трудно. Наиболее трезво думающие и независимые, сориентировавшись, переквалифицировались в компьютерщиков, медсестер, пошли на курсы юриспруденции, в бизнес. Это вызывает у меня чувство беспримесной симпатии, в иных случаях особого уважения. Новые профессия и работа ничуть не заслонили и не отодвинули от них эстетическое восприятие жизни; их суждения о мире, также как об искусстве и книгах, скорее приобрели, чем утратили в точности и проницательности. Им больше не нужно защищать мундир мыслителя, оракула, поэтической натуры. Они вспоминают об эпохе задушевных разговоров на советских кухнях без ностальгии. При этом им и в голову не приходит гордиться тем, что у них собственный дом в горах или на океане. Они американцы, хоть и русская интеллигенция. Они русские интеллигенты, независимо от того еврейская течет в них кровь или татарская. Новая их модификация.