Книга Порода. The breed - Анна Михальская

Но тут мы выехали из лабиринта на простор широкой дороги между открытых полей. Впереди небо было желто-сине-розовым, виднелись яркие огни главной и единственной улицы мировой столицы скачек — Ньюмаркета. Размеры городка, мне показалось, были настолько же малы, насколько велика его слава, древняя и новая.

Ричард высадил Мэй, а та, протирая глаза, с трудом разгибала затекшие члены и расправляла новую цветастую юбку. Но тут же на освещенном крыльце ресторанчика все в ней снова показалось мне ослепительно ярким: и сиянье синих глаз, и карминная помада, и белая кожа, и иссиня-черная непокорная шевелюра. Драгоценности ее так и искрились при каждом движении, взгляд сверкал. Мэй двинулась вперед, направляясь к проему распахнутой перед ней двери, откуда лились медово-желтый свет и звуки, напоминающие цитру. Ричард шел позади нас, так что был вне поля моего зрения. Помещение с белыми стенами было довольно просторным и сложно устроенным. Между маленькими столиками, тоже накрытыми белым, сновали крошечные китайцы и китаянки в белых одеждах. Следом за Мэй мы продвигались в этой суете довольно медленно.

Тут и раздался дикий звук — не крик, а клич. В нем потонуло все — шум ресторана, слабое треньканье цитры, пчелиное жужжанье флейт и вообще весь вечерний Ньюмаркет. Клич вибрировал, как клекот хищной птицы размером с самого крупного орла. Я дернулась и замерла, но Мэй, не оборачиваясь, нашла мою руку, воздела ее вверх и издала в этой позе рабочего и крестьянки ответный вопль не меньшей силы, устремив его куда-то в дальний конец зала. Следуя направлению ее взгляда, я увидела у окна, над столиками и китайцами, высокую фигуру в синем комбинезоне, с ярко-рыжими гривистыми волосами и воздетыми к небу руками. Не переставая клекотать, но уже тише, мы с Мэй (и Ричардом позади, я полагаю) приблизились настолько, что стоило уже опустить руки, чтобы использовать их для объятий.

Джулия обнимала нас сначала вместе, поскольку мы еще не успели расцепиться, а потом по отдельности. Все это сопровождалось возгласами и поцелуями. Ричарда тоже заметили у меня за спиной, обхватили руками, обвили волосами и, чуть не задушив поцелуями, бросили на стул. Уселись рядом с ним и мы — теперь все знакомые. С момента, когда впервые раздался клич, прошло то ли мгновение, то ли вечность. Я, так внезапно исторгнутая из раковины своей замороженной московской сдержанности, как мне полагалось сделать сейчас с устрицами, на мгновение ощутила глубокую радость свободы. Мне понравилось. Не знаю, понравилось ли устрицам, но мне — определенно. Но эти англичане! Что же нам-то остается? Ведь это мы должны быть бесшабашными, шумными и беззаботными, а главное — эмоциональными и открытыми! Представляю, что было бы с Валентиной, если бы мы уговорились встретиться в ресторане, а потом я бы так заорала и у всех на глазах кинулась ее обнимать и целовать! Да она бы на месте от стыда сгорела!

Но мы уже сидели за столиком, смотрели друг на друга и болтали. То есть болтали Джулия и Мэй, а мы с Ричардом отвечали на чудовищно преувеличенные комплименты и по мере сил парировали разнообразнейшие уколы, сыпавшиеся из уст двух подружек. Дамы, будто бывалые мушкетеры де Тревиля, устраивали пробный поединок двум новичкам. Сверкали, конечно, не шпаги, а рапиры, но темп и техника, а главное, абсурдность разыгрываемых и обыгрываемых словесных ситуаций были восхитительны. Куда там Лоренсу Стерну, Бернарду Шоу и Оскару Уайльду, механически-шизофренически-логическому Льюису Кэрроллу, да, пожалуй, и старику Вудхаузу с его Дживзом! Прочь с дороги, брысь от нашего столика, высоколобые записные остряки! Тут две обычные английские леди, просто две давние подруги встретились за стаканом русской водки в китайском ресторане! Да, не кончали они никаких университетов, и едва дождались выпуска из частной школы, да, читали они мало, зато думали, кажется, много! Так-то, дорогие мои сограждане. Много было за тем столом игры и веселья, но еще больше — чистой радости: вот они мы! Мы были любимы, а сейчас — живы, и пока живы — еще будем любить, а значит, будут любить и нас. А надо будет умирать — не забудем: мы были любимы.

Так думала я, поедая сладкую пекинскую утку и какие-то печеньица из креветок. Все-таки виноваты татаро-монголы. Или Иван Грозный. Или крепостное право. Или все вместе. И все, что потом. Ну, сколько можно народ давить? Один народ, хоть и большой? Скажете: а зачем позволял? Сам виноват. Нет, не сам. Нельзя было не позволить татар. Иначе всем надо было запереться в церквах и сжечься, как некоторые и делали. Но ведь не осталось бы никого. Не было тогда выхода. А потом — века, а с ними — характер… И чем дальше — тем глубже, тем серьезней. И вот уже деревни вымерли. И вот уже пушки у Белого Дома (неслучайное название!) — дважды. И снова алчная власть пожирает свой народ, снова брусчатое тело змея кольцом улеглось вокруг Кремля и по ночам, пошевеливаясь, все теснее сдавливает святые могилы. Только однажды проскакал по чешуйчатой броне гадины всадник на белом коне — Георгий-победитель. Но затихло эхо копыт, и усилился змей. Навсегда ли? Уж и народа не хватает.

— Еще немного вина, Анна? — услышала я голос моряка. Голос звучал так, будто задиристый мальчишка, привыкший жестко управлять сверстниками, но сильный и добрый по натуре, обращается к бездомному щенку, подыхающему с голоду под забором. Я не отказалась, хотя сцена в ресторане, судя по всему, близилась к концу.

Джулия, пламенея сердцем и гривой, пригласила всех к себе — посидеть у камелька. Ее дом, приземистый, как конюшня и бесконечно просторный, как манеж, был полон такого множества по-настоящему прекрасных вещей, антикварных и сверхсовременных, даже каких-то космических в своей отвлеченной логически чистой смысловой красоте, что дух захватывало. В огромном очаге пылало целое бревно, и перед ним все мы, вместе с появившимся из-за какой-то средневековой черной балки мужем Джулии, погрузились в кресла, нежась в лучах тепла, красоты и безмятежной радости мгновения. Из окна пахнуло свежестью цветущего боярышника, волшебным, грубо волнующим запахом распускающихся зеленоватых соцветий рябины, нежным, чуть горьковатым дыханием плетистых роз.

— Как у вас чудесно, Джулия, — прошептала я. — Боже, как хорошо!

— Благодарю. Я люблю свой дом. Он пробуждает какие-то глубины. Мы славно пошутили у китайцев, я даже устала от смеха. А сейчас хочется откровенничать. Знаешь, Анна, ведь и я чуть-чуть связана с Россией.

— Неужели?

— Мой родной дед был берейтором Его Императорского Величества и довольно долго прожил в Петербурге. А что в это время делали твои родственники? Они не могли быть знакомы?

— Мой дед никогда не был при дворе. Он был в правительстве графа Витте помощником министра народного просвещения, а до того — директором Дворянского пансиона в Москве. Да, он ведь ездил в Англию! В 1906 году опубликовал маленькую книжечку о том, как хороша английская система по сравнению с французской и немецкой. На него произвело впечатление, что дети все время на воздухе и занимаются спортом. А потом он был недолго во Временном правительстве князя Львова — до Керенского и революции большевиков.

— А что потом?

— А потом он вышел в отставку, пожил несколько месяцев у себя в деревне, его арестовали по дороге в Москву — и он погиб в тюрьме. Это было в феврале 1918. А в мае 1917 родился мой отец — в усадьбе деда, но не от его жены, а от горничной. Детей от жены у деда не было. И крестил моего отца дедов друг — и фамилию свою дал, и отчество.