Книга Павел Первый - Анри Труайя

Это внезапное изгнание наследника французского трона возмутило французов, нашедших свое убежище в России. Они совершенно отказывались понимать, как один из Романовых, являвшийся активным поборником законности в Европе, мог так обойтись с главой французской монархии – словно бы со слугой, который провинился, допустив оплошность при обслуживании хозяина. «Должно ли отступаться от всякого понятия чести, когда речь идет о политике?» – с горечью спрашивали себя те, кто заплатил ссылкой за свою привязанность к королю. Русские сами негласно осудили своего царя за это оппортунистическое предательство. Еще вчера они были горды, что являются русскими. Сегодня они испытывали от этого только чувство стыда.

А в это время эмиссары Первого консула вовсю плели в Санкт-Петербурге свою тонкую паутину. Не являлись ли дискуссии иезуита отца Грюбера, рекомендованного императору рыцарями Мальтийского ордена, или завлекающие маневры красивой французской актрисы, мадам Шевалье, любовницы Кутайсова, тем, что побудило Его Величество сделать первый шаг навстречу? В начале сентября 1800 года он пригласил к себе господина де Розенкранца, посла Дании, и внезапно сделал ему ошеломляюще дерзкое заявление. «Российская политика вот уже три года, – сказал ему Павел, – остается неизменной и связана со справедливостью там, где Его Величество полагает ее найти. Долгое время я был того мнения, что справедливость находится на стороне противников Франции, правительство которой угрожало всем державам. Теперь же в этой стране в скором времени водворится король [Бонапарт], если не по имени, то, по крайней мере, по существу, что изменяет положение дела. Я бросил сторонников этой партии, которая и есть австрийская, когда обнаружилось, что справедливость не на ее стороне. То же самое было испытано относительно англичан. И тогда я склонился единственно в сторону справедливости, а не к тому или иному правительству, к той или иной нации, а те, которые иначе судят о моей политике, положительно ошибаются».

Эти быстро усвоенные слова были переданы от одного канцлера другому. Вся Европа была уведомлена о новых предрасположенностях царя. Павлу в это время исполнилось сорок шесть лет. Торжества по случаю чествования его очередной годовщины вызывали у него горькое чувство. Он признавался одному из своих близких: «Каждый вечер я от всего моего сердца благодарю Господа за то, что он еще на день оградил меня от катастроф»[31]. Но если во внешней политике Павел демонстрировал все большее примирение с французскими республиканцами, то в своей империи он еще более ужесточился по отношению к русским. Во вторник 25 сентября, когда в Гатчине проходило театральное представление, он разгневался до покраснения от того, что зрители осмелились аплодировать актерам прежде, чем им был подан дозволяющий знак. В своем детстве он уже испытывал подобное чувство. Но сегодня, когда он предержал всю высшую власть государства, его детский спесивый каприз рисковал перерасти в опасные репрессии. Раздраженный от гнева, он по возвращении во дворец предпринял меры по недопущению в будущем присутствия в театре Гатчины всех лиц, кто не будет наделен специальными приглашениями. А те немногие избранные должны были, согласно принятым указаниям, «во время представлений театральных воздержаться от всяких неблагопристойностей, как то: стучать тростями, топать ногами, шикать, аплодировать одному, когда публика не аплодирует, также аплодировать во всем пении или действии и тем отнимать удовольствие у публики безвременным шумом». И в заключение: «…если и за сим кто-либо осмелится вопреки вышеписанному учинить, тот предан будет, яко ослушник, суду»[32].

На самом деле эти задержанные внутренней полицией нарушители были для Павла только закуской. Являясь Великим Магистром Мальтийского ордена, император вместе с Ростопчиным не мог пережить тяжкое оскорбление, нанесенное ему англичанами, которые декретом от 23 октября 1800 года присвоили себе Мальту, захватив этот остров при помощи британского флота, став там на якорь в портах, принадлежавших России. Их гарнизоны будут захвачены, их капитаны и матросы будут арестованы. Во всяком случае, в России информаторам предписывалось проследить за каждым домом, принадлежавшим англичанам, и как можно более естественным образом прервать оплату долгов выходцам из этой недружественной страны, а также предусматривалось отозвать посла Воронцова, приказав ему покинуть Лондон, и потребовать выдворения из России посла Англии Уитворда.

После изучения плана Ростопчина, который предусматривал ускоренное примирение с Францией с целью объединенной борьбы против английской гегемонии, Павел отмечает на полях документа: «Опробуя план Ваш, желаю, чтобы Вы приступили к исполнению оного. Дай Бог, чтобы по сему было!» Однако, формулируя это благое пожелание, представлял ли он на самом деле, кем был Бог, на которого он так надеялся и просил для себя благословения: православным, католиком, протестантом, франкмасоном или мальтийцем? Эта неопределенность конкретного происхождения веры монарха болезненно воспринималась русских народом, крепко привязанным к православной вере. Павлу же было недосуг обращать внимание на эти пустые церковные сетования. Его отношения с Богом не касались никого, кроме его самого. Он охотно выставлял себя сторонником объединения всех церквей и даже объявил, что в случае нашествия на Ватикан он предоставит прибежище папе Пию VII в одном из католических регионов своей империи. Это заявление неожиданно произвело эффект булыжника, брошенного в лужу. Всплеск негодования придворных, духовенства, дипломатов, крестьян, староверов и даже адептов разных мистических сект дошел до предела. Во всех концах страны ужаснулись и приглушенно вопрошали: неужели царь хочет впустить католического дьявола в святую Русь! Единственная надежда, которая еще теплилась у подданных Павла I, это то, что Его Величество, который так часто менял мнения, пересмотрит, пока еще не совсем поздно, свое намерение.

IX. Одиночество его величества

Подлинное неудовольствие, которое Павел испытывал внутри себя по отношению к своей семье, вызывалось тем, что она своими мыслями, вкусами и предпочтениями была более близка к покойной императрице Екатерине II, чем к нему самому. Он во всем уже обходился без жены, на которую он не мог и не хотел больше полагаться, однако и сыновья также были неспособны его понять. И шла ли речь о непостоянном и загадочном Александре или же о неотесанном и грубом Константине – оба они были в меньшей степени детьми ныне правящего монарха, чем внуками покойной царицы. Павел чувствовал постоянно исходящую от них враждебность ко всему, что бы он ни предпринимал. Они оба грезили своей бабушкой. Неужели же, чтобы добиться их признания, ему самому необходимо исчезнуть из жизни? Пытаясь для себя понять, в чем именно попрекают его хулители, он видел лишь одно: эти ничтожные обвинения сводятся к тому, что он – приверженец прусской модели и склонен к многочисленным наказаниям, которые практиковал опять-таки из-за своей склонности к дисциплине. В России всегда, еще с незапамятных времен, считающийся непогрешимым хозяин мог применить ставшие обычными меры наказания – палки, разжалование или ссылку. Так вот для того чтобы эти наказания были восприняты народом как должное, необходимо было, чтобы они были сообразованы с национальными традициями, тогда как его указы для простого люда имели германский «душок». И Павел был убежден, что все неприятия его действий связаны только с этим. Он искренно полагал, что когда его подданные поймут, что его гнев вовсе не прусский, а что ни на есть русский, то тогда они смиренно склонят свои спины и в конце концов полюбят его. Это убеждение заставляло его продолжать упорствовать, вопреки намекам его окружения. Жена императора с годами совсем утратила право подвергать его малейшей критике, сыновья стали отчужденными, поэтому он мог разговаривать только с молодой Анной. Однако, выйдя недавно замуж, она не держала в голове ничего, кроме женских капризов, и в разговоре часто отвечала ему или советовала как придется, невпопад. В действительности эта кокетка была, в сущности, обыкновенной пустышкой, хотя как женщина все еще оставалась в глазах Его Величества наиболее привлекательной. Услужливость ее мужа также побуждала Павла перейти к более откровенным действиям в своих отношениях с ней. Каждый из участников в этом трио извлекал свою выгоду из толерантности. Исчезая, когда было необходимо, на несколько часов, чтобы оставить свою супругу и императора наедине, князь Гагарин поступал как верноподданный придворный. В необходимый момент ему давали знать об этой прихоти императора. Но если сам муж не имел ничего против этого любовного дележа, то его тесть, князь Лопухин, и вовсе не смущался этим обстоятельством. В порыве гордости он поведал своим близким: «Я должен был уберегать свою дочь тогда, когда она не была замужем; а сейчас, когда она имеет того, кто обязан ее оберегать, это уже их дело, и оно меня не касается». Правда, он так и не уточнил, кого же он все-таки имел в виду, говоря о «защитнике» дочери: своего зятя Гагарина или же своего монарха Павла I.