Книга Прикрой, атакую! В атаке - "Меч" - Антон Якименко

— Еще бы не знать, — улыбается Полбин, — я бомбил, ты меня прикрывал. Сколько говорили по радио!

Интересно все-таки получается: не зная друг друга в лицо, встретились будто родные братья. А почему? Потому что делаем общее дело, не раз встречались в воздухе, обменивались приветствиями, не раз защищали друг друга в бою.

Обнимаемся, пожимаем друг другу руки.

— А меня узнаешь? — говорит подполковник.

— Еще бы! — отвечаю ему. — Матвиенко! Командир полка истребителей.

— А меня?

— Конечно. Коля Ольховский.

Спрашиваю:

— Кто и зачем нас вызвал?

— Генерал Горюнов, — отвечает Ольховский, — а зачем, узнаем несколько позже.

Горюнов… Генерал— полковник авиации. Мы встречались с ним еще до войны, в 1940 году. Предстояло перегнать группу самолетов И-16 из-под Бобруйска во Ржев. «Задачу на перелет поставит генерал Горюнов, начальник военно-воздушных сил Калининского военного округа», — сказали мне в штабе. Я вошел к нему в кабинет, доложил о прибытии, представился:

— Лейтенант Якименко, заместитель командира полка.

Невысокого роста, плотный, он посмотрел на меня и сказал:

— Странно… Герой, заместитель командира полка, и вдруг — лейтенант. Всего-навсего…

— Сам удивляюсь, — вырвалось у меня. Генерал на минуту задумался и вдруг попросил:

«Расскажите. Если можно, поподробнее».

…Год 1935-й. Я выпускник Луганской школы пилотов имени Пролетариата Донбасса, старшина-пилот. Начальник штаба читает приказ. Фамилия, имя, отчество, новое место службы. Ржев… Орша… Смоленск… Куда же меня? По списку я самый последний. Севастополь, Одесса… И вдруг: «Якименко Антон Дмитриевич. 64-я легкобомбардировочная бригада. Забайкалье…» Родился и жил на юге, севернее Донецка не поднимался — и вдруг Забайкалье. Выхожу из вагона. Мороз, нечем дышать. Тишина. Вокруг — неподвижная, будто застывшая дымка. Слышу сухой, необычный звук, доносящийся сверху — надо мной пролетает Р-5. Куда ни глянь — ни души. Непроизвольное желание: чуть не нырнул в вагон. Но поздно, поезд уже пошел. Если бы мой вагон был не последним, я бы, наверно, сел на ходу.

Ищу глазами вокзал, а вижу домишко. До него не больше полусотни метров. Бросаюсь туда. Пробежав десять-пятнадцать шагов, чуть не упал: задохнулся. Чемодан уронил, и нет сил поднять. Захожу в помещение. В кассе старик, здоровый, бородатый.

— Замерз? Ну погрейся.

— Так у вас холоднее, чем там…

— Ну что ж, если холоднее, иди туда. Молчу.

— Ты прыгай, — советует дед, оглядев мои сапоги, шинель. — Дыши не глубоко, но почаще. Учись. Привыкай. Тебе, наверно, в бригаду? За вокзалом — машина. Бойцы за известкой ездят. Сходи…

Иду. У машины трое бойцов-авиаторов.

— В бригаду? А где чемодан?

— Там, не могу донести.

Боец добежал, принес. Решили: сначала отвезут меня в гарнизон, а потом вернутся за известью.

Так началась моя жизнь в Забайкалье, в 22-м Краснознаменном полку.

С летной подготовкой дело шло хорошо. Расту. Продвигаюсь по службе. А в воинском звании — нет. На петлицах, как прежде, «пила» — четыре треугольника. В полк прибывают молодые пилоты в звании лейтенантов, а я, их командир, — старшина. Неудобно, обидно. «Лучше уйду», — решаю я наконец, и — рапорт по службе: «Положенный срок отслужил, прошу уволить в запас».

— Служи, — сказал командир полка, — я давно представил тебя к «лейтенанту».

А я еще больше обиделся: представлен, а не дают. Почему? Снова пишу: «Прошу уволить в запас». Куцевалов свое: «Представлен на старшего лейтенанта…» Я — к нему на беседу. «Стыдно, — говорю, — людям в глаза смотреть. По штату мне, штурману эскадрильи, положено быть капитаном, а я старшина. Командиры звеньев, наверно, глядят на меня как на затычку: расти им не даю. Прошу вас, разжалуйте, назначьте на пилотскую должность…»

А Куцевалов опять свое: «Ты мне нужен как штурман, а не как рядовой. А насчет „затычки“ чтобы я больше не слышал: люди тебя уважают, ценят твой опыт»…

Так мы препирались до тридцать девятого года. Во время монгольских событий 22— й Краснознаменный истребительный авиаполк оказался у реки Халхин-Гол, и вопрос о моем уходе в запас отпал сам по себе.

В первые дни мы воевали неважно, понесли большие потери. В полк прилетел Смушкевич — комкор, начальник Военно-воздушных сил. Идет перед строем, останавливается, спрашивает, отвечает на вопросы. Дошел до меня. Оглядел мой старый потертый реглан, бросил взгляд на петлицы, спрашивает:

— Вы кто?

— Штурман эскадрильи.

— Летаете?

— Летаю.

— Почему же вы старшина?

Всколыхнулась во мне обида, слово сказать не могу, а он стоит, ждет. Наконец говорю:

— Об этом надо спросить у начальства, товарищ комкор.

Понял мое состояние, спрашивает:

— Командир эскадрильи, в чем дело?

— Не знаю, — отвечает капитан Чистяков. — Якименко летает отлично, к званию представлялся несколько раз…

Смушкевич нахмурился, сказал прибывшему с ним комдиву Денисову:

— Запишите: присвоить старшего лейтенанта.

И даже после такой беседы звания я не дождался. Старшине, то есть младшему командиру, каковым я в то время являлся, звание старшего лейтенанта мог присвоить только нарком обороны, и дело мое опять затерялось в высоких инстанциях. Короче — не повезло мне, и не везло еще долго.

А в полетах, в боях везло. Во время монгольских событий я совершил около сотни боевых вылетов, в том числе немало разведок для штаба авиагруппы, возглавляемой лично Смушкевичем, сбил семь японских самолетов. И ранен, как я уже говорил, был только в конце войны. 29 августа 1939 года наше правительство присвоило мне высокое звание Героя Советского Союза, правительство Монгольской Народной Республики наградило монгольским орденом Красного Знамени.

А с воинским званием снова вышел конфуз. В октябре 1939 года после лечения в госпитале, а потом в санатории я приехал в Москву за получением награды. Предварительно надо было зайти в отдел кадров Военно-воздушных сил, узнать о присвоении мне воинского звания. Надел новую гимнастерку, пришил петлицы, захожу. Меня встречают в штыки:

— Почему не надели знаки различия? — грозно говорит подполковник.

Опять всколыхнулась обида. Говорю:

— Четыре года хожу старшиной…

— Ну и что? — перебивает полковник.

— Не хочу гимнастерку портить. — Грубо, конечно, получилось, но уж очень обидно мне стало. Летал. Дрался. Был ранен. Получил большую награду, и вдруг такой разговор: грубый, пренебрежительный. «За тем, — говорю, — и пришел, чтобы узнать. Присвоили лейтенанта — надену, не присвоили — прошу демобилизовать…»