Книга Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - Михаил Герман

Скромно, просто, просторно — дорого, но без претензий. Такое сочетание у нас не встречалось (да и нынче не встретишь!) ни у бедных, ни у богатых. Большая мастерская, она же гостиная, две спальни — одну из них предоставили мне, кухня — почти маленькая. Из окон — вид на высокие крыши, темное южное французское небо.

Консьержери, башня и стена. Фотография автора. 1972

Прежде за границей никогда ни в какую квартиру я, естественно, не заходил. А тут — Париж, «своя» комната, целый месяц именно парижской беспечной и безбедной, совершенно свободной и счастливой жизни! Мы еще что-то съели, и дядюшка прокатил меня по уже ночному пустоватому Парижу (парижане начинали разъезжаться на каникулы).

Мы обогнули остров Сите. Башни собора Нотр-Дам, подсвеченные сдержанно и точно, туманно-платиновые на черном июльском небе, словно излучали собственное сияние. Прожектора проплывавших по Сене бато-муш[12] (речных трамвайчиков) выхватывали из ночи стены и башни Консьержери, и сверкающие их отражения качались в поднятых волнах, пока кораблик со своими огнями не уплывал вниз по течению. А там, за благородным куполом Института[13], мне уже мерещился угловатый силуэт Нельской башни, снесенной триста лет назад и, наверное, давно уже забытой в Париже.

Так начинался мой вечный и мучительный «парижский роман», бесконечная и безысходная, неутолимая ностальгия по городу, в который я всегда мечтал вернуться и который всегда ускользал от меня, даже когда я был в нем.

Потом дядюшка звонил в Нью-Йорк — своему родному брату Михаилу Константиновичу, другому моему дяде. И по международному телефону рассказывал ему политический анекдот!!! Что-то о французском президенте. Это меня решительно доконало. Я вроде бы все знал. Но оказывается, даже капля обыденной свободы способна перевернуть представление о мире.

Странно было проснуться в комнате одному.

Снова ощутить, что не ждет автобус с товарищами по поездке, стукачом и программой, пить кофе с рогаликами из большой чашки без ручки на кухне, а не в гостиничном ресторанчике.

Был пятый час утра, мой дядя в длинной ночной рубахе уже сидел за мольбертом. Костя переживал период необычайного болезненного оживления (он обладал своеобразной душевной организацией: тягостная подавленность, длившаяся порой месяцами, сменялась пылкой трудоспособностью и возбуждением). Тогда он переживал именно такое время: был весел, почти не спал, много работал, все время нуждался в общении. Снова заговорил о своих сокровенных идеях, о Христе, о книге, которую собирался написать. Я растерянно поддакивал, мне хотелось в Париж, я не понимал, каким подарком для Кости был новый русский собеседник, да еще сын любимого брата. А дядюшка еще не догадывался, что племянник настолько далек от его проблем, что в этом смысле его ждет разочарование.

То первое, совсем еще раннее парижское утро началось с Люксембургского сада. Он был рядом с дядюшкиным домом — перейти узенькую улицу Огюст Конт. Семь лет назад счастливым и беззаботным туристом был я здесь, тогда нас даже сводили в зал заседаний Сената — в это алое и мраморное великолепие, где, как писал Дюма, был разоблачен ставший графом де Морсер Фернан Мондего, предавший Эдмона Дантеса.

Замечу, кстати, что с тех пор бульвар Сен-Мишель, где жил Константин Клуге, стал в моей парижской жизни местом совершенно особенным. Спустя пять лет я нашел приют у доброго французского знакомого, на том же бульваре, только ниже и на противоположной стороне, напротив входа в Люксембургский сад. А последние годы мы останавливаемся в прелестном скромном «Отеле де Мин»[14], из которого можно видеть дядюшкин дом, куда я приехал 21 июля 1972 года.

А в то утро я продолжал неторопливую прогулку, опять беседуя с Костей об апостоле Павле. Исподтишка старался все же и любоваться так хорошо знакомыми по книгам и гравюрам, по собственным отрывочным воспоминаниям дворцом и парком. Впрочем, думал я, мой Париж впереди!

С тех пор раз за разом, год за годом Люксембургский сад врастал в мое сердце, но с улыбкой и волнением вспоминаю это истерически счастливое утро, зависимость, нетерпение. Теперь мне ведомы скрытые ритмы «Люко»; бывая в Париже, я живу рядом с ним, дышу его листвою, и птицы его, продолжает мне казаться, все еще поют для меня.

Вперемежку с волшебными прогулками по Люксембургскому саду, мелкими и не мелкими покупками (поначалу дядюшка меня баловал) стали случаться события опасные в рассуждении того, что на советском языке определялось словами «нежелательные контакты».

Первое утро в Париже. С К. Клуге. Люксембургский сад. 22 июля 1972-го

Костя повел меня в книжный эмигрантский магазин. Не помню, был ли это по сию пору знаменитый магазин Струве у Пантеона или какой-нибудь другой, помню, что перетрусил я до обморока. Язвительный старичок-эмигрант (для конспирации я был представлен как «русский австралиец») показывал мне книжки ужасного издательства «Посев» (это слово я встречал в гневных и разоблачительных статьях в советской прессе!), эмигрантские газеты, а главное, злобно иронизировал по поводу газеты «Правда», самого ее названия, да и вообще советской власти.

Мой страх не был таким уж бессмысленным. В ту пору, рассказывали знакомые из «Интуриста», слежка была тотальной. И случалось, наши «службы» платили доверчивым и «прогрессивным» французским туристам, чтобы те сообщали потом, ежели гиды рассказывали что-нибудь не вполне нормативное. А уж засечь советского путешественника в эмигрантской лавке — плевое дело! Кто не ведал подобного страха, не знает, что такое было жить при советской власти.

Вечером меня повезли к дядюшке, как он говорил, «на дачу».

По дороге мне купили роскошную электрическую бритву, и этот эпизод заслуживает отдельного рассказа. Прежде всего, то был первый парижский универмаг, виденный мною вне обморочной суеты запрограммированного туриста. Те, кто помнит — многие и помнить не желают! — наши магазины 1970-х, магазины, где полки и вешалки были заполнены чем-то серым, да и оно, серое, сидело омерзительно и вечно было не тех, которые нужно, размеров, где искательно и тоскливо спрашивали «импорт не ждете?», где в конце месяца колыхались одуревшие от духоты толпы в надежде, что «выбросят что-нибудь», а когда «выбрасывали», в очередях стояли часами и даже дрались, где продавщицы, если не хамили, казались пришельцами, магазины, где практически не было ничего, — те, повторяю, кто эти магазины помнит, не бросят в меня камень.