Книга Прощай, красавица - Рэймонд Чандлер

Время опять тянулось мучительно. Как долго – не знаю. Часов у меня не было. Да и все равно такого времени часы не показывают.

Я сел. Это упражнение стало надоедать мне. Я встал и начал ходить. Было трудно. Сердце билось, как бешеная кошка. Лучше ложись и поспи еще. Ты в скверной форме, приятель. Ладно, Хемингуэй. Я слаб. Я не смог бы повалить цветочную вазу. Не смог бы сломать ноготь.

Ничего не поделаешь. Я хожу. Я сильный. Я выбираюсь отсюда.

Я снова лег на койку.

В четвертый раз вышло немного получше. Я дважды прошелся до конца комнаты и обратно. Подошел к раковине, ополоснул ее, нагнулся и напился из пригоршни. Меня не вырвало. Подождав, я попил еще. Стало полегче.

Я ходил. Ходил. Ходил.

Через полчаса у меня задрожали колени, но в голове прояснилось. Я выпил еще воды, много воды. При этом чуть не расплакался в раковину.

Вернулся к койке. Прекрасная койка. Из розовых лепестков. Лучшая на свете. Взятая у Кэрол Ломбард[12]. Для актрисы она слишком мягкая. Я был готов отдать жизнь ради того, чтобы полежать на ней две минуты. Прекрасная мягкая постель, прекрасный сон, прекрасное смыкание глаз, легкий звук дыхания, темнота и медленное погружение в подушки…

Я ходил.

Люди построили пирамиды, потом потеряли к ним интерес и снесли, собрали щебенку на бетон для плотины Гувера, воздвигли ее, провели воду на солнечный юг и оросили землю.

И через это все я прошел. Мне было ничто не страшно.

Я прекратил ходьбу. Теперь можно было кое с кем поговорить.

26

Дверь в чулан оказалась заперта. Массивный стул был слишком тяжел для меня. На это и рассчитывали. Сняв с постели простыни и подушку, я сдвинул матрац. Под ним была сетка, висящая на черных эмалированных пружинах дюймов по девять длиной. Я принялся снимать одну. Это была самая тяжелая работа в моей жизни. Через десять минут, раскровенив два пальца, я завладел пружиной. Взмахнул ею. Увесистая, гибкая. Можно орудовать как плетью.

После этого взглянул на бутылку, но меня бы снова вырвало, и я напрочь забыл о ней.

Я попил еще воды. Присел на голую сетку, передохнул. Потом подошел к двери, приблизил рот к щели у косяка и закричал:

– Пожар! Пожар! Пожар!

Ожидание было недолгим и приятным. Тот человек со всех ног подбежал к двери, злобно сунул ключ в замок и резко повернул.

Дверь распахнулась. Я стоял за ней, прижавшись к стене. На сей раз у него была дубинка – аккуратно оплетенная коричневой кожей штуковина длиной около пяти дюймов. Взгляд его упал на снятую постель и забегал по комнате.

Я хохотнул и огрел его пружиной. Удар пришелся по виску, и человек повалился вниз лицом. Я подошел и встал у его колен. Нанес еще два удара. Он застонал. Я вынул дубинку из его вялой руки. Он заскулил.

Я наступил коленом ему на лицо. Колену стало больно. Было ли больно его лицу, он не сказал. Так как стоны не прекращались, я стукнул его дубинкой, и он замолк.

Вынув ключ снаружи, я заперся изнутри и обыскал лежащего. У него оказались еще ключи. Один из них подошел к чулану. Моя одежда висела там. Я проверил карманы. Деньги из бумажника исчезли. Я снова подошел к человеку в белом халате. Денег у него оказалось больше, чем он мог бы получать на своей работе. Я взял из них ровно столько, сколько у меня было, потом взвалил его на койку, пристегнул запястья с лодыжками и затолкал в рот полметра простыни. Нос у него был разбит. Немного постояв, я убедился, что он способен дышать.

Мне было жаль его. Простой работящий парень, стремящийся удержаться на работе и еженедельно получать зарплату. Возможно, у него есть жена и дети. Плохо дело. И рассчитывать он мог только на свою дубинку. Это казалось несправедливым. Я поставил виски со рвотным там, где он мог бы его достать, будь у него свободны руки.

Похлопал его по плечу. Чуть не всплакнул над ним.

В чулане висела вся моя одежда, даже наплечная кобура и разряженный пистолет. Дрожащими руками я оделся, зевая при этом во весь рот.

Человек на койке отдыхал. Я оставил его там и запер дверь снаружи.

Широкий тихий коридор с тремя закрытыми дверями. Из-за них ни звука. На полу красная ковровая дорожка, такая же бесшумная, как и все здание. В конце коридора холл, перпендикулярно ему еще один холл и верхняя площадка большой старомодной лестницы с перилами из белого дуба. Лестница плавно вилась вниз к тускло освещенному холлу. В конце холла – две двери с цветными стеклами. На выложенном квадратами паркете – толстые ковры. В щелку из-за одной неплотно прикрытой двери пробивался свет. Но не было слышно ни звука.

Старый дом, таких уже не строят. Должно быть, стоит на тихой улочке, сбоку увитая розами беседка, перед фасадом цветочные клумбы. Изящный, прохладный и тихий под ярким калифорнийским солнцем. А что внутри, до этого никому дела нет, однако не позволяйте оказавшимся в его стенах вопить слишком громко.

Я занес ногу над ступенькой лестницы, но тут послышался чей-то кашель. Резко обернувшись, я увидел, что в конце второго холла приоткрыта дверь. Подошел к ней на цыпочках по дорожке. Постоял, не заглядывая внутрь. Из комнаты на ковер к моим ногам падал свет. Человек закашлялся снова. Мощный кашель из мощной груди. Звучал он спокойно, раскованно. Меня это не касалось. Мне нужно было убираться оттуда. Но человек, у которого в этом доме может быть приоткрыта дверь, возбудил мое любопытство. Надо полагать, лицо с положением, достойное того, чтобы снять перед ним шляпу. Я бесшумно скользнул в клин света. Послышался шелест бумаги.

Моему взгляду открылась часть комнаты, обставленной как комната, а не как камера. Конторка темного дерева, на ней шляпа и несколько журналов. На окнах кружевные занавеси, на полу хороший ковер.

Пружины кровати тяжело заскрипели. Сложение у человека мощное, как и кашель. Кончиками пальцев я приоткрыл дверь пошире. Ничего не последовало. Я очень осторожно заглянул внутрь. Увидел всю комнату, кровать и человека на ней, пепельницу, заваленную окурками – они просыпались на ночной столик и на ковер. На кровати валялось около дюжины измятых газет. Одну газету пара огромных рук держала перед огромным лицом. Над газетой виднелись волосы. Кудрявые, темные – даже черные – и в большом количестве. Под ними полоска белой кожи. Газета шевельнулась, и я замер, но человек на кровати не отрывал от нее взгляда.

На его бледном лице проступала щетина. Видимо, он быстро обрастал. Я уже видел его на Сентрал-авеню, в негритянском кафе под названием «Флориан». Видел кричаще разодетого, со стаканом виски. И бесшумно выходящим из-за сломанной двери с армейским кольтом, казавшимся игрушкой в его ручище. Видел его дела, и этих дел уже не исправить.

Он снова кашлянул, заерзал на кровати, глубоко зевнул и потянулся к сигаретам на ночном столике. Одна сигарета отправилась к нему в рот. У ногтя большого пальца вспыхнул огонек. Из ноздрей заструился дым.