Книга Девочки - Эмма Клайн

— Что тут такое? — спросил Расселл.

На нем была старая рубаха Митча, с вышитыми кроваво-красными розами на воротнике. Босой, насквозь промокший от дождя.

— Это ты у Руз спроси, — прочирикала Хелен. — Это ее ребенок.

Руз что-то пробормотала, к концу захлебнувшись в словах, но Расселл не стал отвечать в ее духе. Он говорил спокойно, будто круг очерчивал вокруг плачущего ребенка, растерявшейся матери.

— Расслабься, — нараспев сказал Расселл.

Он не подпускал к себе чужую печаль, нервозность в комнате рассеялась от одного его взгляда. Даже Нико насторожился, его припадок утратил живость, он будто превратился в собственного дублера.

— Дружок, — сказал Расселл, — иди сюда, поговори со мной.

Нико глянул на мать, но та беспомощно смотрела на Расселла. Нико выпятил губу, гадая, как поступить.

Расселл так и стоял в дверях, не гнулся в три погибели, пуская слюни, как многие взрослые при виде детей, и Нико утих, только изредка похныкивал. Он еще раз глянул на мать, потом на Расселла и наконец подбежал к Расселлу и позволил взять себя на руки.

— Вот так, дружок, — сказал Расселл, Нико повис у него на шее.

Помню, так странно было видеть, как у Расселла меняется лицо, когда он говорит с мальчиком. Все черты делались ртутными, глуповатыми и дурашливыми, как у клоуна, а вот голос оставался спокойным. Это он умел. Перекроить себя, чтобы подстроиться под человека, как вода, которая принимает форму любого сосуда. Он мог быть сразу всем. Человеком, который вворачивал в меня пальцы. Человеком, которому все доставалось даром. Человеком, который трахал Сюзанну нежно, а иногда — не очень. Человеком, который шептался с маленьким мальчиком, щекоча дыханием его ухо.

Я не слышала, что говорил Расселл, но Нико прекратил рыдать. Лицо у него было восторженное, мокрое: казалось, он рад, что кто-то просто взял его на руки.

Одиннадцатилетняя Кэролайн, двоюродная сестра Хелен, сбежала из дома какое-то время назад. Она жила в Хейт-Эшбери [8], но там полицейские теперь вязали всех подряд, и она автостопом добралась до ранчо. Всех вещей у нее было — сумочка воловьей кожи и облезлая лисья шуба, которую она поглаживала с наигранной нежностью, словно не хотела, чтобы кто-нибудь понял, как она ее на самом деле любит.

Ранчо находилось не так уж далеко от Сан-Франциско, но мы редко туда ездили. Я была там всего один раз, вместе с Сюзанной, нужно было забрать полкило травы из дома, который она в шутку называла Русским Посольством. Наверное, какие-нибудь приятели Гая, из его прежней тусовки сатанистов. Входная дверь была выкрашена в смоляно-черный цвет. Сюзанна, заметив мое смущение, взяла меня под руку.

— Мрачняк, да? — сказала она. — Я в первый раз то же самое подумала.

Она притянула меня к себе, и мы стукнулись бедрами. Эти проявления доброты не переставали меня ошеломлять.

Потом мы поднялись на Хиппи-Хилл. Там было серо и дождливо и никого не было, только ковыляли живые мертвецы-наркоманы. Я изо всех сил старалась словить вибрации, выжать их из воздуха, но безуспешно — и с облегчением бросила поиски скрытых смыслов, когда Сюзанна рассмеялась.

— Господи, — сказала она, — да тут помойка.

И мы вернулись в парк, где с эвкалиптовых листьев звучно стекал туман.

Я почти все дни проводила на ранчо, а домой забегала, только чтобы по-быстрому переодеться или оставить матери записку. Записки я подписывала “Твоя любящая дочь”. Потакала раздутой любви, которой нашлось место, когда исчезла я.

Я знала, что постепенно меняюсь, недели на ранчо прошлись по мне жесткой губкой. Волосы посеклись и выгорели на солнце, даже после мытья от них припахивало сигаретным дымом. Большая часть моей одежды перекочевала на ранчо, превратившись в наряды, которые даже я сама перестала узнавать: Хелен, например, теперь паясничала в моей блузке с манишкой, когда-то я над ней тряслась, а теперь она была дырявая и в пятнах от персикового сока. Я одевалась, как Сюзанна, в небрежное что попало, выхваченное из общих куч, в одежду, обрывочность которой так и кричала о враждебности к большому миру. Как-то раз мы с Сюзанной зашли в “Хоум маркет”, на Сюзанне был верх от бикини и обрезанные из джинсов шорты, и остальные покупатели, распаляясь от возмущения, сверлили нас взглядами — поначалу искоса, а потом и в упор. Мы хохотали — безумно, безостановочно фыркали, словно знали какой-то невероятный секрет, да мы и вправду его знали. Женщина, чуть не вскрикнув от неожиданности и отвращения, вцепилась в руку дочери: она не понимала, что ненависть делает нас сильнее.

Готовясь ко встречам с матерью, я совершала благочестивые омовения: мылась до красных пятен на коже, стоя под горячим душем, наливала на волосы столько кондиционера, что они становились скользкими. Надевала простую белую футболку и белые хлопковые шорты, которые носила, когда была помладше, изо всех сил стараясь выглядеть чистенькой и бесполой, чтобы усыпить подозрения матери. Впрочем, может, и не стоило так стараться — она не то чтобы особенно вглядывалась. Если мы с ней вдруг ужинали вместе — чаще всего в тишине, — она ковырялась в тарелке, будто капризный ребенок. При любом удобном случае заводила разговор о Фрэнке, передавала бессодержательные прогнозы погоды из собственной жизни. Я могла быть вообще кем угодно. Однажды вечером я даже переодеваться не стала, так и заявилась к столу в короткой тоненькой маечке с завязками на шее и оголенным животом. Она ничего не сказала, так и копалась рассеянно в рисе, пока наконец не вспомнила о моем существовании. Быстро, искоса глянула на меня.

— Ты так похудела, — объявила она, ревниво, оценивающе ухватив меня за запястье.

Я пожала плечами, и больше она об этом не заговаривала.

Когда я наконец увидела Митча Льюиса своими глазами, он оказался куда жирнее, чем, как мне казалось, положено знаменитостям. Весь раздутый, будто под кожей у него колыхалось масло. Лицо опушено бакенбардами, золотые волосы торчат перьями. Он принес ящик сарсапариллы [9] для девочек и шесть сеток с апельсинами. Засохшие брауни с шоколадной крошкой в гофрированных бумажных чашечках, которые были похожи на чепцы первых поселенцев. Нугу в ярко-розовых жестянках. Крохи из подарочных корзин, догадалась я. Блок сигарет.

— Он знает, что это мои любимые, — сказала Сюзанна, прижимая сигареты к груди. — Запомнил.

Все они очень собственнически отзывались о Митче, как будто он был какой-то абстрактной идеей, а не живым человеком. К визиту Митча они заранее готовились, прихорашивались с девчоночьим старанием. — У него ванная с видом на океан, — сказала Сюзанна. — И на потолке много лампочек, поэтому вода так и сияет.

— И болт у него огромный, — добавила Донна. — И бордовый, типа того.