Книга Молитва за отца Прохора - Мича Милованович

Мы слышим, как ключник вставляет ключ в замок соседней двери, лязгает железная скоба, и дверь со скрипом открывается.

– Слышишь, отец? – шепчет Тодор.

– Слышу.

Опять замолкаем. Молчат все. Мы будто хотим скрыть свое присутствие. Вижу напротив лицо Михайло Раденковича из Ртар, оно одного цвета с землей. Смотрим в глаза друг другу, эти взгляды говорят обо всем. Вижу Миладина Станича из Гучи на нарах под Михайло, он лежит на спине, глядя на нары над головой.

Из соседнего помещения доносятся крики на двух языках, на нашем и на вражеском. Голоса первых звучат громче. Кричат предатели нашего народа, прислуживающие тиранам. Вызывают поименно. Голоса рабов не слышны, они не имеют права говорить даже в свой смертный час. Им все понятно, обратного пути нет. Их выводят в коридор.

Через пятнадцать минут снова раздаются шаги. Опять все превращаются в слух, никто не дышит. На этот раз поворачивается ключ в замке на нашей двери, лязгает скоба. Входит Крюгер, за ним три эсэсовца и два охранника. Могильная тишина. Крюгер становится посередине и шарит глазами по нарам. В одной руке держит список, в другой – парабеллум, которым играет, вертя в пальцах. Играет, ему сейчас до игры. Воин Тимотиевич из Турицы закашлялся, нарушив тишину. Крюгер посмотрел на него, но ничего не сказал. Внутрь заходит Бане по прозвищу Кадровик, настоящий преступник. Становится рядом с Крюгером, пока тот и дальше играет пистолетом, он не торопится. А мы тем более не спешим. Пусть играется до утра, до бесконечности, пусть это не кончается. Пусть никогда никто не прочитает имена, которые Вуйкович внес в страшный список.

Одна большая муха, облетев вокруг лампочки, пронеслась как раз над его головой. Может, это душа мученика, уведенного отсюда на смерть, превратилась в насекомое. Она летает над головой палача, большая и черная, цвета смерти. Я лежу на боку и смотрю на муху, а сердце выскакивает из груди. Во всех головах одна мысль: чьи имена сейчас прозвучат? Пронесет или нет? Как будто так важно, чьи имена в списке! Как будто важно, убьют меня или другого. Важно, что убьют человека.

– Те, кого назовут, должны взять свои вещи и выйти в коридор, – говорит Бане Кадровик тихим голосом, не спеша.

Возникает волнение. Опасение превращается в страх, а страх в отчаяние. В голове у каждого звучит собственное имя. Услышит ли он его сейчас? Словно это он сам должен сейчас его произнести, а не тот, со списком в руке. Крюгер начинает читать. Мучается, с трудом выговаривая сербские имена и фамилии. Проклятый язык! Груб, как и этот народ. Он мучается, но не разрешает прочитать сербским надзирателям. Он хочет сам наслаждаться этим ритуалом. Видно, что он действительно наслаждается, получает удовольствие от ужаса в наших сердцах и душах. Имена читает медленно, делает паузы. После каждой фамилии останавливается и смотрит на того, чье имя прозвучало. А тот уже спускается с нар.

Доктор, я вас утомляю подробным описанием переклички смертников. Вы только скажите, я могу ускорить свое сказание. Хорошо, я продолжаю. Должен вам признаться, я сейчас заново переживаю все эти ужасы, словно и не прошло с тех пор пятьдесят лет. Во мне все прожитое осталось навек.

Приговоренные прощаются с остающимися. Просят передать последние слова своим близким, как будто не понимают, что остальные последуют за ними через несколько дней. Пока еще ни один из моих земляков не попал в расстрельный список, хотя нас было не менее половины в этом бараке. Может быть, Вуйкович планирует следующий список составить только из нас? Так и пойдем на расстрел все вместе. Сейчас уводят большую группу жителей Мачвы, крестьян и рабочих. Охранники палками отгоняют их от остальных и выталкивают в коридор. Некоторые в дверях машут на прощанье, прощанье навсегда. Последними выходят Бане Кадровик и Крюгер.

После их ухода повисает мучительная тишина, никто не радуется, да и чему? Тому, что невинных людей отвели на казнь? Кто-то сидит на нарах, кто-то лежит. Вдруг раздается голос Милисава Илича из Граба:

– Сколько еще раз нас пронесет?

Никто ему не ответил.

– Отец Йован, ты единственный среди нас, кто мог бы нам дать утешение, – сказал кто-то из угла напротив.

– Я такой же, как все, простой смертный. Утешение надо искать у Того, Кто наблюдает за нами сверху.

Из коридора послышались шаги, крики и звук ударов. Осужденных загоняют в помещения, предназначенные для последней ночи перед казнью, номера девять, десять и четырнадцать. Полночь уже миновала, пришло время, когда пора погрузиться в сон, но, я думаю, никто до зари не сомкнул глаз.

Утром надзиратель мне сообщил, что Вуйкович вновь вызывает меня к себе. Я понимал, что он хочет мне отомстить за отказ от сотрудничества десять дней назад. Я ждал, что на меня выльется вся его злость за то, что я не захотел стать стукачом, каких они вербуют в каждой партии заключенных. Он ждал меня за столом. Стрельнул глазами и встал. Был полон яда.

– Значит, так, – сказал он и остановился, – ты оттолкнул протянутую мной руку.

Начал ходить по комнате. Больше не обращался ко мне на «вы».

– Вы требовали от меня то, что выше моих сил, сказал я ему.

– На это у тебя нет сил, зато есть силы готовить бунт заключенных.

– Никакого бунта я не готовил, – ответил я спокойно.

– Ты собираешься организовать покушение на меня! – заорал он и дал мне пощечину.

Затем продолжил:

– Знай, что Бог бережет меня, потому что я занят правильным делом и иду верным путем.

– Праведны лишь пути Господни, а кто каким путем идет, Он сам рассудит, – сказал я, ожидая второй удар.

И этот удар не заставил себя ждать, удар кулаком в живот, от которого я упал. В этот момент вошел эсэсовец Зуце, известный садист, с надзирателем по имени Лале. Зуце в руках держал кнут из бычьей кожи, с которым никогда не расставался. Я был окружен разъяренными зверями, готовыми меня растерзать. Вуйкович закричал надзирателю:

– Говори, что ты знаешь о планах этого скота!

– И скот, и я – все мы Божьи твари, – осмелился я произнести.

– Заткнись! – проорал он и снова ударил меня по щеке.

– Господин управляющий, у меня есть неопровержимые доказательства, что этот человек с группой заключенных готовит бунт. Есть люди, которые готовы это подтвердить, – сказал надзиратель.

– Так, значит! – крикнул Вуйкович и схватил меня за бороду. – Человек якобы предан Богу, а сам творит богохульные дела.

– Это неправда! – ответил я, ожидая нового удара. – Никакой бунт я не готовлю, Бог свидетель.

– Ты хочешь сказать, что этот почтенный человек лжет? – он указал на надзирателя. – Ты оскорбляешь людей, которые честно исполняют тяжелую работу.

– Насколько честная его работа, известно там, где надо.

– Негодяй! Нарушитель дисциплины!

Я почувствовал удар бича, бил Зуце, с налитыми кровью глазами.